Никто почему-то не вспомнил про Жучка с лошадью, оставленных в лесу под открытым небом.
* * *
Ночь была бесконечной и нудной. Молнии понемногу гасли, гром затихал. Ветряной шум не прекращался, и никто из всех пятерых не уснул, даже не задремал. Утро долго не приходило, рассвет словно застрял где-то далеко-далеко от болотной избушки, от всей этой бесконечной тайги и, может, от всей России.
Но вот каждый почуял, что ветер начал стихать, что куда-то вдаль уходила, наконец, ненастная буря. Гром перестал ворчать, дождь ослабел, начал тише стучать в стены избушки и в берестяное кровельное скальё. Береста на крыше перестала отзываться на капли, падающие с дерев. Волоковое оконышко слегка обозначило рассветную синь, и стихающий дождь прояснил ночные кошмарные мысли. Все пятеро зашевелились, мешая друг другу.
— Вылезай! — скомандовал Корчагин.
Кеша задом в дверь был выдавлен из избушки. Следом за ним вылезли остальные. Всех трясло, но спички у всех размокли. Игнаха начал шарить на дедковой полочке, опрокинул черепяшку с солью и вдруг нащупал спичечный коробок. Там брякало всего две или три спички.
Корчагин забрал спички себе:
— Ну, кому зажигать пионерский костер? Кто самый умелый? Ты, что ли, Веричев?
Никто не похвастался, никто не подхватил шутку милиционера.
— Да ведь и дров-то сухих нету, — пожаловался на судьбу Кеша. — Чем растоплять-то?
— А вот чем! Тут целая книга… наверно, божественная, — подал голос Игнаха.
— Дай ее суда!
Корчагин выдрал из клюшинского Евангелия несколько плотных листов. Чиркнул спичкой и поджег. Сухая бумага не хотела гореть, может быть, она задубела от старости. Загорелась лишь со второй, предпоследней спички. Листы горели и освещали убогие стены избушки. На глаза ничего больше не попалось, Корчагин начал жечь лист за листом…
Кеша вспомнил про свой топор, валявшийся под стариковским примостьем. Корчагин отобрал у Кеши топор, велел Игнахе светить быстро сгорающими листами и начал тесать примостье на сухую растопку, выворотил из пола сосновую плаху, выбросил ее наружу:
— Возьмите топор, тешите!
Зырин опередил Кешу, проворно схватил топор. Начал тесать сухую сосновую половицу.
Сопронов и Веричев жгли Евангелие.
— Растопляй! — крикнул милиционер.
Остатки Нового Завета полетели к порогу. Корчагин кинул их на кучу сухих щепок, лежавших на мокром от ночного дождя мху.
Пока Веричев пристраивался подпалить очередной лист, в его руке догорал предыдущий, и в этот момент бумага в руке Веричева вдруг погасла. Корчагин заругался, в коробке оставалась последняя спичка. Ее поручили зажечь Сопронову. Председатель Ольховского сельсовета, бывший лесник Веричев, дрожал от холода или от нервного напряжения. Сейчас он больше всего боялся, что последняя спичка фабрики города Слободского сломается в сопроновских пальцах либо вовсе не вспыхнет. Спичка загорелась… Веричев вовремя подставил евангельскую бумагу. Опять начали драть и жечь листы книжных остатков. Кровавые отблески то сужались, то раздвигали утреннюю полутьму. Вот и запылала сухая щепа, осветила ближние сосны, синеватые черничные ягоды, пни и углы избушки, которую рубил когда-то дедко Никита…
Зырин выворотил из пола три оставшиеся половицы и расколол их, ругая спадавший с топорища Кешин топор. Костер из сухих половиц быстро вошел в силу. Пламя шумело, хотя ветра уже не было. «Охотники» сушили рубахи, штаны и портянки. От одежды в рассветной утренней сини поднимался вонючий пар. Кеша только что разулся и пристроился посушить портянки, как вдруг ему было велено обуваться:
— Старика зарыть! — жестко рыкнул Корчагин.
— Где его зароешь-то, тут один мох, — пытался объяснить Кеша.
— Пойдем! — Зырин по спине шлепнул недовольного Кешу. — Стащим под выскырь.
— Куда под выскырь? — не согласился Кеша. — У нас и лопаты нет. Ты убил, ты и хорони…
Счетовод не дождался Кешу к мертвому телу. Фотиев уперся и не сдвинулся от костра. Зырин пошел один. Без напряжения за ворот стеганой кацавейки взял легкую стариковскую плоть и поволок в сузёмную тьму.
Большая толстая ель упала от урагана лет пять назад. Она корнями выворотила большую болотную яму. Место было как раз на горушке, и ямина даже после такого большого дождя оказалась сухая. Зырин положил Никиту Ивановича под выскырь и начал стряхивать на него остатки земли с вывороченных корней. Запорошил, но оказалось мало. Счетовод позвал на помощь Кешу и Веричева. Те пришли и сивым, как волосы старика, влажным подзолом руками кое-как закидали труп. Сопронов с Корчагиным не участвовали в похоронах Никиты Ивановича.
Рассветало взаправду. Корчагин молча припомнил охаратки Зойкиных пирогов, оставленных в Жучковой телеге. Костер пылал, как на пивной поварне. Кровавые отблески уже не играли на медных стволах морошкового болота. Сопронов с Корчагиным жадно поглощали чернику, в изобилии вызревшую вокруг избушки.
Одежда была еще влажная, но милиционер не позволил сушиться дальше:
— Товарищ Сопронов, веди! Захватим Рогова в деревне. Помнишь, как обратно идти?
— Кеша делал затёски, — сказал Игнаха. — Негде тут заблудиться.
— Веди! Хоть Кеша, хоть сам, это мне без разницы…
Счетовод зарядил усовское ружье, решил выстрелить в воздух. Ружье сделало осечку. Сопронов выволок из костра горящую головню и сунул ее под бересту на крыше избушки. Не оглядываясь, двинулся вслед за Корчагиным, Скальё на крыше вот-вот должно было вспыхнуть. Веричев подождал немного, пока все отойдут подальше, выбросил из-под застреха горящую головню. Он бросил ее в мох, головня сильно дымилась. Веричев побежал догонять компанию. Никто не оглянулся назад…
Или Кеша слишком редко оставлял затёски, или они оказались малозаметными, только вся бригада сразу сбилась с верного направления. Не помогал ни корчагинский компас, ни Игнахина память. Порубочную делянку прозевали, и дорогу пришлось искать часа полтора. Лишь часа через три вышли к ручью, залитому дождевой водой. Ручей было не узнать, в иных местах он даже крутил воронки. Сушка штанов оказалась напрасной…
Только к полудню они нашли то место, где оставили Жучка с подводой. На месте оказалась одна телега с остатками Зойкиных пирогов в мокром платке. Упряжь складена под тележное днище.
— Тронутый, тронутый, а вишь, упряжь-то склал под телегу! — резонно заметил Кеша.
— Я вот ему покажу, этому тронутому, — сказал Игнаха. — Только бы до деревни добраться.
Все, хлюпая сапогами и не соблюдая дистанций, пошли по дороге в шеренгу по одному. Каждый молчал, и перед каждым, кроме Корчагина, стояло бескровное лицо убитого Никиты Ивановича. Никто, кроме Игнахи и милиционера, не думал о настоящем «медведе», о Павле Рогове.
* * *
Еще до большого дождя Жучок распряг мерина, сложил хомут и седелку с вожжами под телегу, сел верхом и уехал, намереваясь сухим выбраться из тайги.
Павел Рогов покинул дедка незадолго до появления «охотников». Он уходил в деревню одному ему известным маршрутом, без троп и дорог. Уходил не от милицейской облавы, а от приближавшейся бури. Он шагал уже по коровьим тропам, осмелел, зная, что в непогоду никто в лесу не появится, и вышел на тележный путь. Вдруг сквозь ветряной шум он услышал позади себя фырканье лошади. Стремглав бросился Павел в сторону от дороги, спрягался в густом еловом чапыжнике и замер. Ему было не видно, кто проезжал. Павел пытался разглядеть верхового. Конь остановился напротив чапыжника и заржал. Павел узнал бы это ржанье среди многих других. Несомненно, это был Карько! «Но, но! Чего останавливаешься?» Голос Жучка Павел успел позабыть, а голос Карька взволновал до глубины души. Павел осторожно выглянул из густого ельника, где таился. Но всадник уже отъехал. Павел подождал, когда верховой удалится дальше, и выбрался опять на пустую дорогу. Лесной вселенский шум заглушил все живые звуки. Ни одна пташка не сказывалась, ни один ястребиный или заячий голос — лишь глухой ветровой шум сопровождал Павла Рогова. Грозовая дождевая завеса вставала на западе. Уже во время большого дождя путник добежал до ближайшего гумна. Павел перевел дух. Он забрался на перевал ржаной соломы поближе к гуменной стене и затаился. В гумне и в овине никого не было. Дождь не стихал, сильный ветер свежими воздушными ручейками проникал в гумно, однако в сухой, пахнущей гарью овина соломе было тепло, как дома. Так бы вот и лежать бесконечно, ни о чем не думая, ничего не видя! Тужи по молодости, как по волости… Как быть дальше, что делать?
Он вспомнил, как прощался с дедком. Никита Иванович проворно вылез на волю, чтобы хоть немного проводить гостя:
— Видно, уж не дождусь я тебя, умру раньше того. Ни тебя не увижу, ни Ваньку… Господь с тобой. Иди в деревню-то… Беги! Уезжай, коль такая планида выпала…
