К своему ужасу, Магдалена заметила, что бочка стала понемногу наполняться водой. Доски, по всей видимости, были слишком старые и держались неплотно. Вскоре бочка наполнится доверху, и Магдалена захлебнется, как котенок в мешке.
Холодная темная вода сочилась сквозь щели, хлюпала и вскоре уже доходила до бедер. Всякий раз, когда бочка переворачивалась на волнах, Магдалена кашляла, отплевывалась и пыталась вдохнуть. Каждый вдох мог теперь стать последним.
Женщина колотила по стенкам, но те не поддавались. Доски были хоть и старые, но держались крепко. Бочка вновь перевернулась, в этот раз Магдалена наглоталась воды и закашлялась. Она в отчаянии задирала голову, но вода поднималась все выше. Когда ее накрыло с головой, дочь палача закрыла глаза, словно желала перенестись подальше отсюда, в безопасное место.
Я не хочу умирать. Не хочу…
Бочка налетела на очередной камень. Раздался треск, доски распались, и Магдалену захлестнуло темной, холодной волной.
И Аммер поглотил свою жертву.
* * *
С мотком веревки в руках Себастьян Зайлер стоял перед Творцом и молил о прощении. Но Господь молчал.
Себастьян со стоном упал на колени перед главным алтарем в часовне Крови Господней. Над ним висела дароносица, в которой содержалась кровь самого Христа – реликвия до того могущественная, что он буквально чувствовал ее силу. Но даже кровь Господня уже не могла ему помочь.
– Mea culpa, mea culpa, mea maxima culpa![13] – бормотал Себастьян и при этом хлестал себя веревкой по спине.
В отчаянии он полдня бродил по долине в поисках выхода, избавления. Вечером, остановившись перед церквушкой на окраине Унтераммергау, вдруг понял, что должен сделать. Возле корыта неподалеку от часовни висел моток веревки, точно знамение. С той минуты Себастьян молился и истязал себя.
Он опустил голову. Он согрешил, ужасно согрешил. И что хуже всего – Господь карал не только его, но и всю долину! Не стоило им в это ввязываться. Себастьян понял впоследствии, что Господь то и дело посылал им знаки, давал понять, что они сбились с пути. Сначала оползни и лавины, потом распятый на кресте – и, наконец, это землетрясение! Все это походило на семь бедствий, а сам он стал прислужником дьявола…
Зайлер обмотал веревками дрожащие руки, придавая себе сходство с мучениками. Резные фигуры на боковых алтарях, прежде озаренные последними лучами, теперь погрузились во мрак. Но Себастьян чувствовал на себе взгляды святых. Казалось, они что-то нашептывают ему.
Иуда… Иуда…
Зайлер рассмеялся в отчаянии. Ведь именно эта роль досталась ему в мистерии. Очень кстати! Сначала он предал Господа, а потом и своего лучшего друга… Он закрыл глаза и молился:
«Господи! я недостоин, чтобы Ты вошел под кров мой, но скажи только слово, и выздоровеет слуга твой…»[14]
Однако Господь не произнес ни слова – он молчал.
Урбан был прав: после смерти Доминика им следовало прекратить это! Но жадность пересилила, и жребий в итоге пал на него. И он совершил то, что от него требовали. В левом кармане по-прежнему лежала маленькая деревяшка, сделавшая его убийцей. С тех пор его преследовали кошмары, демоны с воплями летали вокруг его кровати, кололи копьями… Землетрясение стало последним знамением. Что последует далее? Наводнение? Нашествие саранчи? Мертворожденные младенцы?
Себастьян тронул маленькую фигурку, лежавшую в кармане рядом с деревяшкой. Ему тоже достался фарисей от Ксавера, этого упрямца. Углы и грани фигурки врезались в кожу, напоминая о том, что они сотворили.
С Ксавера все и началось. Не следовало разорять его семью и изгонять из долины. Но зачем было упрямиться, поучать? Возносить себя до святых? Неужели нельзя было просто замолчать? Тогда они впервые согрешили.
Теперь пришло время принять возмездие.
Себастьян взял веревку, перебросил ее через крепкую балку, поддерживавшую галерею главного нефа. Потом встал на скамью и снова закрыл глаза. Еще раз пробормотал молитву.
– Скажи только слово, только слово…
Господь хранил молчание.
Себастьян оттолкнул скамью и задергал ногами, словно выплясывал под неслышную музыку.
Долго, очень долго продолжалась эта пляска.
14
Обераммергау, полдень 10 мая 1670 года от Рождества Христова
– О-о-тче мой, если возмо-ожно, да минует меня чаша сия…
Иисус опустился на колени и воздел руки к небу. Над кладбищем разносился его исполненный мольбы голос:
– Ах, если не может миновать сия чаша меня, чтобы пить…
– А вот если б Иисус еще и говорил побыстрее, – проворчал Конрад Файстенмантель. Вместе со старым Шпренгером и плотником Матиасом он лежал на земле среди кадок с собачьими розами. – Я, чай, не молод, и мы не в жаркой Палестине, у меня уже кости ломит от холода.
Симон усмехнулся и поднял глаза от листка с текстом, который вручил ему Кайзер. По просьбе друга он пришел сегодня на репетицию и вместе со священником подсказывал актерам слова. Все утро они репетировали известную сцену на Елеонской горе, когда Иисус роптал на свою судьбу рядом со спящими Петром, Иаковом и Иоанном. Остальных актеров Файстенмантель разослал по окрестным лесам разыскивать Ксавера.
– В тексте этого нет, – с нарочитой строгостью обратился Симон к Файстенмантелю. – Здесь должно…
– Черт подери, я знаю, что этого нет в тексте! – выругался толстяк, тяжело поднимаясь, и отряхнул грязь со своего апостольского одеяния. – Но Ганс намеренно затягивает слова, чтобы мы тут зады себе отморозили.
– Это сцена на Елеонской горе, – ответил Ганс Гёбль с тонкой усмешкой. – Иисус говорит, Петр спит. Так сказано в тексте.
– А где, кстати, сказано, что Петр отрезает ухо только римскому солдату? – прогремел Файстенмантель. – К нашему Иисусу это тоже вполне применимо…
– Прошу вас, дети мои! – взмолился священник. – Ни к чему злословить, мы лишь топчемся на месте!
Фронвизер бросил многозначительный взгляд на Георга Кайзера; тот лишь беспомощно пожал плечами. Когда Ганса Гёбля выпустили из-под ареста, его отец настоял на том, чтобы сыну досталась роль Иисуса. Крестьянин Йозеф, который временно играл Христа, с радостью согласился на второстепенную роль. С тех пор Ганс использовал любую возможность, чтобы отплатить Конраду Файстенмантелю. Как-никак он первым высказал подозрение, что Ганс мог быть повинен в смерти Доминика.
Симона не переставало удивлять, как быстро Файстенмантель примирился с ужасной гибелью своего младшего сына. Но ему вспомнилось также, сколько денег скупщик уже вложил в представление. Его затея должна увенчаться успехом, в противном случае он, наверное, разорится. Поэтому, пока постановка не будет сыграна, все прочее не имело значения. Вот и теперь Файстенмантель стиснул зубы и сдержался.
– Ладно, – буркнул он. – Но на репетиции нам ведь не обязательно лежать на земле? Тем более что кулисы с Елеонской горой еще не готовы. – Он сердито глянул на Ганса. – Гёбли, кстати, давно должны были закончить их!
– Вы забыли, что кое-кто из них сидел в тюрьме, – съязвил в ответ Ганс: – И между прочим, по вине Файстенмантелей.
– А ты, говнюк малолетний, видно, забыл, что я потерял сына! – Файстенмантель побагровел. – Черт, если б эта мистерия не значила так много, я бы… я… – Тут голос его надломился.
– Прошу, продолжим репетицию, – произнес Кайзер. – Нам сегодня еще многое нужно успеть, мы сильно отстали за последние дни. – Он кивнул Гансу: – Ну, дальше.
Ганс вновь воздел руки к небу, взгляд его прояснился.
– Отче мой! – воззвал он. – Если не может чаша сия миновать меня, чтобы мне не пить ее, да будет воля… – Он вдруг замолчал на полуслове и показал на трех апостолов, прислонившихся к надгробьям: – А теперь я должен будить их. Но они-то уже не спят.
– Господь милостивый! Как с этой горсткой крестьян можно разыграть мистерию! – Преподобный Тобиас Гереле схватился за волосы. – Все равно что бисер перед свиньями метать!
