— Получал, — вздохнул Омар.
— Где же они? У тебя двор и стены должны быть выложены золотыми монетами.
— Где? — вздохнул Омар. И произнес с печалью:
Рыба утку спросила: "Вернется ль вода,
Что вчера утекла? Если — да, то — когда?"
Утка ей отвечала: "Когда нас поджарят,
Разрешит все вопросы сковорода". Видно, и впрямь ему надо было сберечь для себя тысяч двадцать-тридцать. Но разве он мог тогда предвидеть, что очень скоро останется ни с чем? Ах, этот Звездный храм…
Омар — смиренно:
— Я… я их пропил.
Ферузэ — решительно:
— Больше ты не будешь пить! Слышишь? Я запрещаю. Омар усмехнулся. Забавно! Она. Ему. Запрещает. Видно, не совсем в своем уме эта девка.
— Ничего, кроме воды! Разве мало тебе одной меня? Ого! Она хочет собой заслонить от него весь белый свет, Нет, это не деревенские замашки. Когда и где успела нахвататься? Пожалуй, куда больше трех дней пробыла у старухи Айше. Куда больше.
— Денег-то нет? А еще — поэт…
— Разве поэт, — грустно сказал Омар, — фальшивомонетчик, чтобы купаться в деньгах? Есть, конечно, поэты, которых можно отнести к разряду фальшивомонетчиков. Те, кто пишет в угоду властям пустые скороспелки. Настоящий поэт — человек трудовой и, значит, бедный.
— Кончай свою дурную, беспутную жизнь! Если хочешь, чтобы я у тебя осталась. Ступай на базар. Ты ведь грамотный? Откроешь лавку, будешь прохожим писать прошения. И тем зарабатывать на жизнь. Что мне из того, что ты знаменитый поэт? Будь хоть базарным носильщиком, но человеком порядочным.
…Миг! Он мелькнул, опасный миг, когда эта козявка, вместе с нарядной чадрой, атласными штанами и уоогим узелком своим чуть не очутилась, кувыркаясь, на улице, в дорожной пыли. Базарный завсегдатай, носильщик, вор, наркоман — человек порядочный, потому что молится богу и каждый вечер приносит горсть приторных сладостей. А поэт, выходит, нет.
Н-но… перетерпим и это. После стольких дней одиночества он боялся ее упустить. И жалел ее. Куда она пойдет? Пропадет. Опять к старухе Айше?
***
Омар, чтобы ее прокормить, объявил через соседей, что лечит больных на дому. Сперва недоверчиво, робко, затем, распознав действительно дельного лекаря, охотней, смелей, — потянулись хворые к нему со всех сторон. Лечил он их, в основном, отваром из редких растений и мазями, приготовленными из тех же целебных трав. И, конечно, ячменной водкой:
— Обожглась? Ах, бедняжка! Сделай примочку из ячменной водки.
— В желудке боль? Примочку из ячменной водки. Ну, а ты чем страдаешь?
— Судорогами в ногах.
— Поставь их в ячменную водку.
И так далее:
— Лихорадка? Ячменную водку…
— Кашель? Ячменную водку…
— Горячка? Ячменную водку…
И вылечивал их! Они, довольные, хорошо платили.
Но все равно денег всегда не хватало.
— Какое чудесное платье у жены шейха Али ибн Ахмеда аль-Мохамеда, — когда у меня будет такое? Не будет завтра к утру — я умру; сколько стоит жемчужное ожерелье, и за что ты меня любишь; у соседки Зохре нос как скалка, она катает им тесто; правда ли, милый, что земля держится на роге быка, а бык на рыбе, а рыба на воде, а вода на воздухе, а воздух на влажности, а на влажности обрывается знание знающих? Конечно, правда, ведь так указано в коране, и за что ты меня любишь…
Она душу ему истерзала!
Видно, ей кто-то внушил (не старуха ли Айше?) — чтоб не надоесть мужчине очень скоро, следует как можно чаще быть другой, неожиданной, новой, или просто уж нрав у нее был такой безалаберный, вздорный, — но Ферузэ то и дело оглушала беднягу Омара какой-нибудь внезапной, из рук вон глупой выходкой.
Он никогда не мог узнать наперед, что она выкинет в следующий миг. То хохочет, то плачет. То у нее праздничный вид, то похоронный. Причем все беспричинно. И вполне преуспев в своих неусыпных стараниях, она надоела ему смертельно уже на третий день.
— Почему у торговца шелками Музафара аль-Мустафы целая конюшня красивых лошадей для выезда, а у тебя нету даже осла, а еще — поэт; у него даже дворничиха каждый день меняет платье; будь хоть базарным носильщиком, но человеком порядочным; как, милый, зовут тех двух ангелов, что бьют покойника, как его погребут, горящими палками? Ох, как страшно…
И впрямь — орудие сатаны!
— Что ты все чертишь, кому и зачем это нужно, ох, как хочется есть; брось свои паршивые бумажки, свари мне плову, что ты все пишешь, сколько денег за это дадут, может, нисколько, а еще — поэт; почему ты опять пьешь свою ячменную водку проклятую, оставь сейчас же, а то уйду, и за что ты меня не любишь…
— Не мешай, — усмехался Омар снисходительно.
— Милый, ведь ты сейчас ничего не делаешь, не пишешь?
— Не пишу — значит думаю.
— Разве нужен досуг, чтобы думать?
— Нужен. Досуг длиною в жизнь. И еще хоть немного ума, конечно.
"Это моя последняя любовь", — думал он с горечью.
***
Теперь в калитку стучали так часто, что Омар не удивился, когда, постучав в свою очередь, перед ним возник небольшого роста плотный старик. Хворый? Нет, не похож на хворого. Крепкий, румяный. Правда, бос, и халат у него рваный, но от таких недугов нет у Омара средств.
— Чем могу служить?
— Старуха болеет. — У старика забегали глаза, будто он хочет скрыть, что сам повинен в ее болезни.
— Почему же ты ее не привел?
— Не может ходить, — юркнул глазами старик.
— Тогда посиди, подожди. Отпущу других больных, пойду смотреть твою старуху.
— Ее не надо смотреть. — Старик вздохнул, опустил глаза к земле. — Не о ней речь.
— О ком же?
— Сын… нас покинул. Вот нынешние дети! Ушел три года назад в проклятый Балх, с тех пор и глаз не кажет.
Слышно, деньги у него завелись. Написал бы ты ему письмо от меня, а? Балх, караван-сарай у Нишапурских ворот. Мустафе аль-Мансуру, башмачнику. Такое письмо, чтоб до слез… чтоб, его прочитав, он бросил все, подхватился — и скорей домой, в Нишапур. И чтоб денег привез. Мол, мать умирает, истосковавшись, хочет сына увидеть в последний раз. Отец, мол, бедствует, нужда заела. Напишешь? Я заплачу. Чтоб — до слез! Ведь ты поэт.
— Напишу. — Омар, осмотрев и выпроводив больных, взял бумагу, чернильницу, тростниковое перо. Ферузэ, накинув чадру, порхала поблизости. Постарался Омар! Сам чуть не рыдал, читая письмо старику. Очень чувствительно получилось.
— Отошлю с караваном, — всхлипывал старик, одной рукой пряча письмо за пазуху, другой отирая слезы. — Эх, бедность.
Он развязал узелок, долго перебирал медяки, со вздохом выудил серебряную монету.
— Один дирхем могу дать. Больше нет. Хватит?
— Не надо, — покачал головой Омар. — Я не возьму твои дирхем. Лучше старухе своей купи что-нибудь повкуснее.
При этих его словах Ферузэ, возившаяся у очага в летней кухне, с яростным звоном уронила медный черпак в чугунный котел.
— Благослови тебя господь! — Старик, довольно юркнув светло-карими глазами, живо убрал узелок с монетами. — Я пойду.
— Приедет сын — приходите в гости, — проводил его Омар.
— Почему ты не взял с него деньги? — Ферузэ сорвала чадру, скомкала, швырнула в сторону. — Ишь, какой богатей! По дирхему каждому дарить.
— Это его последний дирхем, — сказал Омар примирительно.
— А мне что за дело до этого?! — взвизгнула Ферузэ.
— Старуха у него хворает, — пробормотал испуганный Омар.
— Зато он сам здоров, как лошадь!
— Вот когда ты сама станешь старухой и заболеешь, а сын твой будет скитаться где-то в чужих краях…
— Ты думаешь, им нужен сын? Им нужны его деньги! Заработал, бедняга, в поте лица, перебиваясь с хлеба на воду, один-другой золотой динар, по медному фельсу копил, так они не дадут ему истратить их на себя. Из рук вырвут
— Ну, не знаю. Меня попросили написать письмо — я его написал.
— И хорошо, что написал! Почему деньги не взял?
— Как можно… у бедняка… последний дирхем…
— На дирхем можно день прожить!
— Разве тебе нечего есть? — удивился Омар. — В кладовой всего достаточно.
— Все равно!!! Это — деньги, понимаешь, ты, несчастный поэт, дирхем — это деньги!
— Не понимаю! Дирхемом больше, дирхемом меньше… Разве монета — солнце, чтобы из-за нее вопить, как петух на ограде?
— Ну, погоди! Вот я уйду от тебя. Останешься ни с чем, будешь знать, что такое дирхем. Ум жены — в красоте, красота мужа — в деньгах.
Он уныло махнул рукой и побрел в харчевню "Увы мне". Через несколько дней старик пришел опять. На сей раз Ферузэ не отходила от них.
— Отправил письмо?
— Отправил, да благословит тебя аллах.
— Чем еще я могу тебе помочь?
— Сосед у меня… — Старик юркнул глазами по закрытой чадре Ферузэ. — Он художник. Каждый день смотрю сквозь щель в ограде — никогда не молится. Безбожник. Вино пьет, разных женщин… водит. Каждый вечер у них — песни, танцы. Бубен гремит, заливается флейта…
