Итак, вскоре мы видим Ааду Аера, оставшегося твердым в своем решении, на вокзале, где он покупает три взрослых и четыре детских билета! Ясно, на какой поезд…
Доктор Моориц, здесь перед излагающим эту чуть ли не детективную историю открывается заманчивая возможность приукрасить действительность: кто бы вздумал возражать, если бы мы сказали, будто соприкосновение с реальной жизнью и с людьми иного круга настолько закалили Йонаса Плоомпуу, то есть Ааду Аера, что он смело сел в свое кресло. Он наверняка смахнул бы со стола пустопорожние, макулатурные бумаги и с удвоенной силой взялся за дело, теперь уже на новой основе. Да, такой вариант вполне вероятен и все же наш Йонас предпочел Грузию, страну, где он стал другим человеком…
Выходит, совсем ассимилировался? Нет. Ничего подобного. Своих детей он устроил в школу-интернат на эстонской земле, чтобы они стали настоящими эстонцами. Сам каждый год проводил достаточно продолжительный отпуск в дубравах наших отцов и дедов… И по выходе на пенсию обещал вернуться сюда.
Вот, пожалуй, и все. Нашу наинатуральнейшую быль, хотя и смахивающую на притчу, можно было бы поведать много подробнее, гораздо интереснее, не в сжатом, конспективно-телеграфном стиле, но… просто недосуг. В конце-то концов в ваш приют приходят, чтобы писать о себе самом, а не о других. Предоставьте же Пенту такую привилегию. А он в качестве компенсации, чтобы сухая корка не драла горло, берет на себя смелость закончить главу белым стихом в подражание Якобу.
МОРАЛИТЕ
Как-то в теплый летний вечерПент со старым своим другомза бутылочкой «Гурджани»,не за датским пивом в банках,мирно время коротали.— Почему же, — Пент промолвил, —все еще ты Ааду Аер?Ты теперь спокойно мог быв прежнем выступать обличье…Йонас криво усмехнулся:— Раньше, — отвечал он живо,взгляд на Пента устремивши, —в каждой бочке был затычкой,всякий, кто стоял повыше,помыкал мной, как захочет.А теперь казак я вольный,сам собой распоряжаюсь. —Замолчал и светлым взоромпроследил за кроткой жинкой,подливавшей им напитки.Капелька вина повислау него на бородище.Он смахнул ее и молвил:— Ведь к тандему мне придетсяКолесо шестое ставить…«Почему же это мясо,чтоб его побрали черти,на меня не загремело?!» —некто про себя подумал,горестно главой поникнув…
ВМЕСТО ФИНАЛА
Они снова сидели в кабинете доктора Моорица. По всей вероятности, в последний раз. Все выглядело несколько торжественнее обычного: шахматные фигуры куда-то убраны, темные шторы наполовину задернуты. И на самом докторе темный костюм и галстук. Вероятно, по чистой случайности, а может быть, из-за Пента. Приятно ведь думать о собственной значимости. Даже кофейные чашечки оказались из одного сервиза, не как раньше, и серебряная ложка в сахарнице!
Впрочем, стоит ли упоминать о мелких деталях, когда сам Пент был охвачен ожиданием чего-то важного. В каком-то смысле «Тайная вечеря», разве что за скромным столом, где лишь кофе и сигареты.
— Ваше время, химик Пент, на исходе, — начал Карл Моориц. — Судя по всему, вы заметно окрепли, витамины и успокоительное помогли. Надо полагать, сон тоже наладился?
Пент кивнул. С бессонницей он совладал на вторую или третью ночь.
— В понедельник я приведу в порядок ваши бумаги, хотя почти не сомневаюсь в том, что вы в них не нуждаетесь… Но об этом после. — Карл Моориц усмехнулся по своему обыкновению и продолжал: — Вы здесь славно поднаторели. Интересно, какой бы вы поставили себе диагноз? Я предлагаю не мудрствуя лукаво невротическое состояние. Вероятно, вы предпочли бы нечто коническое или сферическое, но к сожалению, наша наука так далеко еще не зашла.
— Значит, как бы я сам себя диагностировал? Это бы вас повеселило?
— В какой-то степени. — И уже более серьезно доктор добавил, что испытывает чисто профессиональный интерес.
— Стало быть, в зависимости от моего диагностирования вы уточните собственный диагноз, продолжая меня наблюдать. Так следует понимать? — не без хитрости допытывался Пент.
— Вы хотели бы знать, продвинусь ли я вперед в зависимости от того, как вы реагируете на новое?.. Эх вы, устремленный в бесконечность… Наше время не бесконечно, у нас всего несколько часов, так как после отбоя вам надлежит спать. У меня-то вся ночь впереди, но я едва ли захочу посвятить ее вашей исключительной личности. Так что хватит разводить турусы на колесах и приступим к делу… Есть такая хороводная песня: «да, да, да, покажи-ка мне, чему ж ты научился». (Не попахивает ли от него алкоголем?) Итак, к делу.
— Насколько я понимаю, амнезия вас не устраивает…
— Существуют генерализованные расстройства памяти, встречается также амнезия, базирующаяся на истерии — почти всегда у женщин. Вы не подпадаете ни под ту ни под другую. Разве что ввести синдром Пента?..
— Вам не идет цинизм, доктор Моориц, — заметил Пент и добавил, что всегда считал своего лечащего врача серьезным человеком. А цинизм — ничто иное как духовная распущенность.
— Видите ли, Пент (его последнее замечание доктор явно пропустил мимо ушей), амнетики плохо ориентируются во времени и пространстве, путаются в лицах и так далее. У вас вполне мог быть провал памяти на вокзале, но он быстро прошел. Ваши мемуары или хроники свидетельствуют о превосходной памяти. Правда, вы изложили их с учетом упомянутого мною закона Джексона, однако… а-а, да что тут говорить! Мне следовало бы показать вам настоящего больного амнезией, — махнул рукой доктор. — И совсем уже невероятно, будто человек вспоминает свое имя без фамилии. Ведь только вместе они образуют, деликатно говоря, тот самый семантический знак, который определяет индивида. Допускаете ли вы, что кто-нибудь может вспомнить лишь половину буквы А?.. Вашу фамилию, которую вы сами хорошо знаете, я вскоре вам назову.
Пент объявил, что с замиранием сердца ждет этого момента и, конечно, доктор правильно поступает, не выпаливая фамилию сразу, тем самым усиливая драматический накал их сегодняшнего, последнего свидания; между прочим, нет нужды усиливать накал, поскольку он, Пент, и без того находится в крайнем напряжении, вызванном многозначительностью ситуации, а также темными шторами на окнах и широким импозантным галстуком доктора. (Он ждал вспышки гнева, или хотя бы легкого неудовольствия, однако Карл Моориц пребывал в изначальном лукавом спокойствии.) Если амнезия не подходит, продолжал Пент, то, наверное, следует предложить симуляцию. Но чего ради ему симулировать? Чего ради?
— Невротическое состояние, — кратко резюмировал доктор.
— По всей вероятности, вы подобрали удобный колер на все случаи жизни…
— Термин действительно емкий, — по-прежнему немногословно подтвердил Карл Моориц.
— Но ведь симуляция тоже, кажется, емкое понятие, — размышлял Пент. — Кто из нас не симулировал. Я прикидывался примерным супругом и отличным инженером, стойким борцом за идею. Кстати, мне кажется, в этом доме симулируют меньше, чем за его стенами. Я спрашивал самого себя, правда, риторики ради, сумасшедший ли это вообще-то дом…
— И еще пущей риторики ради вы наверняка добавите, что в окружающем мире все посходили с ума. Нам довольно часто приходится слышать подобные высказывания.
Жаль, сказал Пент, если его признание, сделанное от чистого сердца, не оригинально, но он ничего не может поделать. Ему и впрямь так кажется. В нашем, как бы сказать, цивильном мире все симулируют честность; разве тот же химик Пент выложил бы с трибуны все, что он на самом деле думает? Далеко не всегда. А здесь разрешено, даже необходимо высказываться с полной откровенностью. Здесь у него, химика Пента С., который вскоре снова станет счастливым обладателем своей фамилии, возникает некое чувство исповедальни. И вообще у него такое впечатление, что всем нам, живущим в этом безумном столетии в громадных пчелиных ульях из камня, кстати, живущим весьма одиноко, требуется нечто вроде исповедальни. Это не обязательно означает, будто нам необходим религиозный взгляд на мир, нет, но сдается, что некоторые люди религиозны не по своему миропониманию, а по своей природе. Это разные вещи.
Пент совсем уж было закусил удила.
— Не уклоняемся ли мы от темы? — прервал поток его красноречия доктор.
— Ладно. Вернемся к симуляции. Помнится, вы говорили о дешевой, утилитарной симуляции, имеющей юридическую подоплеку в виде невменяемости. Но симуляция ради самого себя… Что это такое? Искусство ради искусства? И позвольте узнать, есть ли существенная разница между двумя пациентами, из которых один воображает, будто он Казанова или Ботвинник, а другой что он… почти никто. Ведь амнезия означает отказ от прошлого и от самого себя. Один хочет возвести себя в степень, другой низвести до нуля. Да, на первый взгляд разница огромная, но все же не принципиальная… Тем не менее Лжеботвинника вы зачисляете в шизофреники, а химика Пента в невротики. Почему мне не быть хотя бы шизофреником в стертой форме? Изредка накатит и отойдет.
