в поручень.
Возле переезда стоял милицейский патруль, две машины. Милиционер взмахнул жезлом, Сарычев остановился.
— Кто в машине? — милиционер заглянул в салон, увидел нас.
— Инженеры, — ответил Сарычев. — Со станции.
— Куда ездили?
— За грибами! Ты что, не узнал меня?
Милиционер продолжал разглядывать салон по второму или по третьему разу.
— Да что случилось-то? — спросил Сарычев.
— Дети, — пояснил милиционер. — Два пацана из дома сбежали, вот опрашиваем. Никого не видели?
— Нет, никого, — ответил Сарычев. — Кого в лесу сейчас увидишь?
— А вы? — Милиционер посмотрел на нас.
— Мы в Заингирь ездили, — пояснил Хазин. — Съемку производили. На местности.
— Никого не видели? — спросил милиционер.
— Нет. Там никто не живет…
— Ладно, проезжайте.
Сарычев прибавил газа. «Лупоглаз» перебрался через переезд. Я надеялся, что Роман сочинит завершающее трехстишие, но он промолчал и молчал до гостиницы.
Роман сразу убежал, Хазин долго доставал кофры и проверял сохранность оборудования, Сарычев курил.
— Короче, — сказал Сарычев. — Если насчет волка надумаете, дайте знать, договоримся.
— Хорошо, — сказал я.
Сарычев пожал мне руку и уехал. На крыльце появился задумчивый хозяин «Мотоблока» с электрическим лобзиком. «ЛуАЗ», вспомнил я. Машина называлась «ЛуАЗ».
Глава 6. Искристый зоб
В тысяча семьсот девяносто седьмом году адмирал Флота Ее Императорского Величества Антиох Александрович Чичагин, проезжая по высокому белому берегу Ингиря в свою вотчину, увидел, как хромой старый олень увяз в грязевом бочаге. Олень погрузился в яму с головой, но через несколько минут выскочил здоровым и бодрым. Адмирал, страдавший приобретенным во время шведской кампании ревматизмом, решил испытать бочаг сам.
Спешившись, Чичагин погрузился в грязь по грудь. Грязь оказалась теплой, горячей, но адмирал, продубленный жгучими южными ветрами, жары не боялся. Он просидел в бочаге час, и недуг отступил, адмирал же, избавленный от костяных мук, велел обложить бочаг генуэзским розовым известняком и поставить рядом с булькающей чашей беседку и приют.
В Отечественную войну возле беседки соорудили павильон, в котором герои двенадцатого года получали бальнеологическое содействие.
В годы Крымской кампании целебные илы Ингиря наряду с жирными чухломскими карасями в сорокаведерных бочках поставлялись в госпитали, грязи спасали от газовой гангрены, а из карасей варили целебный и питательный бульон.
Товарищ Орджоникидзе, подорвавший здоровье на каторгах, приезжал в Чагинск инкогнито, лечился сам и рекомендовал другим членам Политбюро газированные грязи и крепкую чагу, и эти члены Политбюро…
По улице, дрыгая задними лапами, пронеслась бешеная кошка, сбила мысль.
С утра я работал на подоконнике в своем номере. Разворачивал шаблон, вписывая в карту Чагинска грязелечебницу…
Несомненно, в Великую Отечественную на башне грязелечебницы размещался пункт противовоздушной обороны, здесь следили за небом счетверенная пулеметная установка и прожектор. Пункт защищал снарядный завод, склад боеприпасов и грузовой двор. В сорок втором году во время налета на завод расчет зенитной установки смог подбить бомбардировщик «Ю-88».
В послевоенные годы грязевой источник иссяк, подземные воды остыли, оскудели и уже не находили путь к поверхности, грязелечебница была признана бесперспективной и зачахла. Чагинск, двенадцать тысяч жителей.
В дверь постучали. Около одиннадцати, не Хазин, Хазин не так стучит. Роман, скорее всего.
Я оторвался от ноутбука и открыл дверь.
Федор. В потрепанной камуфляжной «горке». Неожиданно.
— Ты дома, отлично! — обрадовался Федор. — Просыпайся!
— Куда? — не понял я.
— В смысле куда?! Договаривались же… На зеленую! Пиво-водка-шашлыки!
Я покривился.
— Да ненадолго, — заверил Федор. — Погода шепчет, Витенька! Давай, шевелись, еще ехать.
— Мне работать…
— Завтра поработаешь, — перебил Федор. — Слушай, мы с тобой еще и не поговорили толком… Посидим, вспомним молодость, расскажешь, как ты там. — Федор покрутил глазами.
— У меня книга, — сказал я.
— Да знаю-знаю, ты у нас вэлики рюсски писатель. Читал… Ничего так, кстати, мне понравилось… Слушай, я тебе как раз расскажу один сюжет! У нас есть один водила, так он встретил бабу из Солигалича… Хромую бабу из Солигалича.
— Я про Чагинск пишу, — сказал я. — Про город. Краеведение.
Отец бабы из Солигалича как-то раз вырезал «Калевалу» на ячменном зерне.
— Да что про эту жопу писать?! — искренне удивился Федор. — Ты же сам знаешь, тут тритоны со скуки дохнут… Хотя…
Федор задумался.
— Хотя, бывает, и у нас случается…
Федор окончательно вошел в номер, захлопнул дверь, уселся на койку. Всегда такой, вспомнил я.
— Тут у нас одна тетка в прошлом году ограбила магазин фурнитуры.
— Какой фурнитуры? — не понял я.
— Швейной. Короче, жена Механошина хотела вышить самый большой герб города, чтобы попасть в Книгу рекордов. Заказала бисера тридцать шесть килограммов, в «Наперстке», ей привезли. А в «Наперстке» эта тетка как раз работала, а ей зарплату за три месяца задерживали. Ну, эта тетка взяла — и тридцать шесть килограммов сперла. Вывезла к себе домой, в сарае спрятала. Хватились бисера только через неделю, к этому времени весь бисер куры сожрали… склевали то есть…
Федор постучал ногтем по спинке кровати, видимо представляя процесс.
— Ее мать кур бразильских держала, мордатые такие. Короче, куры думали, что бисер — это пшено, и все слопали. Ну а ментовка наша как раз раздуплилась и похитителя нашла. А бисера нет! Эта дура на колени — не виноватая я, все возмещу, пятеро детей, и все дела… Ну, хозяин хоть и упырь, но заявление забрал.
А Механошиха на принцип рогом поперла…
Федор ухмыльнулся.
— Короче, Механошиха эту тетку заставила бисер из куриного дерьма булавкой выковыривать, мыть и на лески нанизывать. Вот тебе история про город Чагинск, можешь записать.
Федор кивнул на ноутбук.
— Нет, это правда все, — заверил Федор. — Я тебе эту тетку показать могу, если хочешь, она у нефтебазы живет…
— Попозже, — сказал я.
Почему-то такие истории происходят сугубо в провинции, в Москве или в Петербурге такое приключиться не может никогда. Стена, разделяющая первичную и производную реальности, проходит через Лакинск.
— Ну, как знаешь. Я таких могу на пять книг рассказать, накопилось… Иногда жесть голимая… Поехали, Вить? А с книгой я тебе помогу.
— Как?
— Так. Помнишь, дядька мой? Не тот, что на телевышке, а тот, который ку-ку?
Про дядю-ку-ку я, разумеется, не знал, но это представлялось вполне возможным, один ку-ку, другой на телевышке. К востоку от Лакинска.
— Как на пенсию вышел, сочинять стал в тетрадях, — объяснил Федор. — Историческое. Про Стеньку Разина, про Пугачева, вроде как они в наших местах гуляли. И про Чичагова есть.
— Чичагина, — поправил я.
— Ну да. Целая тетрадка. Он вроде книгу старую нашел, вот там и вычитал… Так я его записки тебе отдам.
— Там точно про Чичагина?
Федор стал утверждать, что точнее не бывает, он даже в музей тетрадь показывал — и
