Довольно сложно объяснить. Но я точно помню некоторые эпизоды из его жизни, которые невозможно обнаружить ни в одном семейном архиве. Я буквально вижу их.
Доктор Боулз: В каком смысле, видишь?
Джереми: Все, что окружает меня, довольно расплывчато. Воздух – непрозрачен, объем – потерян… А все видимое производит впечатление фотографичности и находится в темноте. Я будто существую во мраке, звуки доходят до меня издалека, однако я вижу.
Доктор Боулз: Значит, всплывающие перед тобой – назовем их «картинки» – имеют и звук?
Джереми: Абсолютно так.
Доктор Боулз: (после короткой паузы) Что ж. Но ты понимаешь, что видимое тобой далеко от происходящей действительности, верно?
Джереми: (снова усмехается) Это спорно.
Доктор Боулз: Объясни, пожалуйста.
Джереми: Действительность раздражает. Она как бы не имеет значения, по крайней мере, теперь. С тех пор как я отказался от внешнего мира, я способен осмысливать значительно глубже.
Доктор Боулз: Значит, Герман, при всей трагичности его судьбы, тебе не докучает?
Джереми: Нет, что вы. До того как я начал вспоминать, во мне отсутствовала радость бытия как таковая. А теперь я вступаю в свое нормальное историческое существование. Углубление в самобытие формирует меня настоящего.
Доктор Боулз: (после короткой паузы) Ты сказал, что «начал вспоминать». И как многое из так называемой «прошлой жизни» тебе уже доступно?
Джереми: Сравнительно немного, но оно – ключевое. Доктор Боулз: (перелистывает страницы) Расскажешь мне?
Джереми: Что вы хотите услышать?
Доктор Боулз: Ты наверняка осознаешь, почему Герман сделал это с собой?
Джереми: Безусловно. Его любимый племянник пропал. Его звали Реймонд.
Доктор Боулз: Что значит пропал?
Джереми: Я не знаю. Его искали очень долго, но так и не нашли. Но я думаю, это не вся причина. Было что-то еще, но оно пока не пришло ко мне.
Доктор Боулз: Ты говоришь без страха о довольно жутких вещах. Тебя не пугает сама суть прерванной жизни? Джереми: (с усмешкой) Не теперь. Ведь я снова здесь, а значит – могу все исправить.»
Глава 10
Вопреки моему страху, первая кассета не содержала в себе ни капли новой для меня информации. Но впереди было еще целых пять штук, и я понимал, что такая уверенность Джереми при знакомстве с врачом кончится для него плачевно.
Мой личный опыт показывал: перед тем как выдавать ту или иную информацию специалисту, ее было необходимо разделить на две важные категории – «Можно говорить» и «Лучше оставить при себе». И пусть любые существующие инструкции настаивают на откровенности во благо правильного подбора лечения, я был убежден – психотерапия не была так стерильна, как нам бы этого хотелось.
Как и в любой другой сфере, в ней существовала система базовых ярлыков, медицинские ошибки и человеческий фактор. Под последний пункт попадали наши деловые взаимоотношения с доктором Константином. Впрочем, копаться в их разрушительной природе мне сейчас не хотелось.
Если Оуэн отдал мне всю стопку этих записей – он хотел, чтобы я прослушал каждую. Там точно скрывалось то, что он не смог мне рассказать.
Я вытащил из коробочки кассету, пронумерованную цифрой два, и поменял ее местами с первой.
«Девятое октября тысяча девятьсот девяносто первого года. Пациент – Джереми Томас Бодрийяр, двадцать два года. Лечащий врач – Саманта Боулз. Диагноз: недифференцированная шизофрения. Текущий установленный статус заболевания: определяется. Срок пребывания в диспансере: две недели».
Доктор Боулз: Добрый вечер, Джереми. Как ты себя чувствовал эти пару недель?
Джереми: Отвратительно. Как еще можно себя чувствовать в этой богадельне?
Доктор Боулз: Твоя мама предупреждала, что с тобой бывает нелегко.
Джереми: (усмехаясь) Что еще она говорила?
Доктор Боулз: Это неважно. Мы собираемся здесь, чтобы выслушать то, что тебя беспокоит.
Джереми: Вы знаете что».
Интонация Оуэна изменилась, и я, к своему ужасу, понимал, с чем он столкнулся.
На него не только повесили неоднозначный диагноз, но уже и начали «лечить».
«Доктор Боулз: (листает страницы) На самом деле, миссис Бодрийяр очень за тебя переживает, если ты хочешь знать. Ты с отличием закончил университет, занимался спортом и пользовался популярностью у сверстниц. Сейчас ты заболел, и ее можно понять.
Джереми: Я не болен. Я изменился. Дошел до сути, отказавшись от всей этой… социальной мишуры.
Доктор Боулз: Ты считаешь собственные успехи в прошлом незначительными?
Джереми: Меня интересует другое прошлое. Оно несет в себе куда больше смысла. Даже если было тяжело.
Доктор Боулз: Какой смысл ты видишь в нем? Расскажи, пожалуйста.
Джереми: Тот, кто не знает своего прошлого, обречен повторить его вновь.
Доктор Боулз: Это говорил Джордж Сантаяна. Ты очень умный молодой человек, Джереми. Поэтому, наверное, задумывался о том, что некоторые вещи должны остаться позади тебя навсегда? Даже если допустить, что ты имеешь к ним непосредственное отношение. Река не течет вспять.
Джереми: (приглушенно) Это не тот случай. Я чувствую, что был виноват, но пока не до конца осознаю это. Он меня не отпустит.
Доктор Боулз: Он – кто? Герман?
Джереми: Нет, Реймонд.
Доктор Боулз: (записывает) Это тот самый племянник Германа? Ты можешь рассказать о нем больше?
Джереми: Что вы хотите знать?
Доктор Боулз: Ну, скажем, какой он? Сколько ему лет? Как он относится к дяде? И почему же он тебя не отпустит? Джереми: Маленький. Светлые, кудрявые волосы. Он любит дядю, но также опасается его. Я думаю, мальчику было не больше двенадцати лет, когда это произошло.
Доктор Боулз: Произошло что?
Джереми: (раздраженно) Он пропал. Я говорил.
Доктор Боулз: (записывает) Когда ты последний раз видел его?
Джереми: Вчера. Но он был младше, сильно младше. Я думаю, ему было годика три. Мы играли с ним, и кое-что его напугало.
Доктор Боулз: Дядя его напугал?
Джереми: Нет, не на этот раз.
Доктор Боулз: Мне очень интересно узнать, что произошло. Расскажи мне, пожалуйста».
* * *
Герман еще никогда не чувствовал себя счастливее.
В маленькой обители, теперь всегда наполненной светом и детским смехом, он обретал смысл жизни – ту важную составляющую, что никогда не встречалась ему на тернистом жизненном пути. Весь мрак, что наполнял его сознание, весь ужас, что свалился когда-то на юные плечи, теперь отходили на задний план, уступая место мягкому старту новой жизни. И о том, чтобы Рей рос в покое и любви, дядя предпочитал заботиться лично.
Комната, что теперь принадлежала Реймонду, когда-то давно была их общей с Валерианом детской, а затем стала обособленной спальней старшего из сыновей Бодрийяров. После смерти Николаса его вдова, теперь не снимающая черное
