Меня это лихорадочное возбуждение пугает. Ну а что, если мы там все-таки ничего не найдем? Для всех нас это будет еще одним ударом, но у нас останутся надежды, а Мендоса, как я понимаю, будет совершенно убит. Я всерьез опасаюсь каких-нибудь отчаянных поступков с его стороны. На него вдобавок очень действуют воспоминания. Он показал мне место на узком каменном карнизе над рекой, где немец хотел его убить и сам свалился в пропасть. А на следующий день сказал:
«Вот тут упал швейцарец. Немец лежал на этом выступе и резал веревку. Какое у него было лицо, Алехандро! Холодное, как у дьявола, и губы мертвые, синие».
Картина впечатляющая. Но губы у немца могли посинеть и от холода: тут все время дует пронизывающий ветер и вообще адски холодно, только что снега нет. Впрочем, снега вершин слепят глаза, точно они в двух шагах от нас, и мы носим темные очки. А как раз сейчас начал хлестать дождь с ледяной крупой. Надо прятать дневник. Проклятая пуна!
3 декабря. Осборну совсем плохо, его мучают головные боли и тяжелая одышка. Это опять горная болезнь. Все мы на ночь принимаем снотворное — иначе не заснешь от сердцебиения и удушья.
Осборн решительно отказывается спуститься вниз. Но и дальше двигаться он не может — даже если его будут тащить носильщики. Поэтому мы разбили лагерь на небольшой площадке, защищенной от ветра. С ним останутся почти все. Дальше пойдем вчетвером — Соловьев, Мак-Кинли, Мендоса и я. С нами четверо носильщиков и Карлос. Мендоса говорит, что осталось километра два, не больше. Но на такой высоте каждый шаг дается дорого. А нам придется подниматься еще выше, к вечным снегам.
4 декабря. Бредем цепочкой по снежной пустыне; кругом грозно торчат кровавые скалы. Уже очень высоко — 5800 метров. Каждый шаг делаешь с таким усилием, словно вытягиваешь ноги из глубокого сыпучего снега. Перед глазами плывут красные круги, сердце бьется где-то в глотке, и голова разламывается от боли.
В тот же день, вечером. Сегодня шли по красному снегу. Он был розовый, а следы от шагов наливались, будто кровью. Смотреть на это было неприятно. Но мы-то знаем, что это просто колонии микроорганизмов, а на индейцев кровавый снег произвел жуткое впечатление, и они решительно отказались идти дальше. Даже Карлос заколебался. Но он все-таки идет с нами. Неподалеку от границы красного снега мы оставили палатку, запас продуктов и снаряжения. Здесь останутся носильщики. Кто знает, в каком состоянии вернемся мы оттуда? Но сейчас мне все равно, я слишком устал.
Мендоса говорит, что дальше он сам не ходил, но дорогу знает точно. Завтра на рассвете двинемся к тайнику. Теперь уже совсем недалеко.
5 декабря. Мы снова у границы красного снега. Мендосе дали двойную порцию снотворного — он совсем плох. Нам немногим лучше.
Как все это ужасно! Не могу сейчас больше писать; нет сил».
Дальше в дневнике есть более подробный рассказ о том, что случилось, но записи эти, тоже сделанные в горах, весьма отрывочны и невнятны. Поэтому лучше я расскажу об этом не по дневнику.
Итак, мы впятером пошли дальше, постепенно поднимаясь все выше. Впрочем, подъем был не очень значительным. Да и путь относительно легкий. Только раз пришлось спуститься в довольно глубокую и широкую расселину, а потом выбираться из нее по крутому обрыву. На небольшой высоте это было бы вовсе нетрудно для физически здорового и крепкого человека, а тут мы, выбравшись из расселины, долго лежали без сил. Карлос налил нам из термоса по кружке горячего чая. Стало немного легче. Мендоса сел и начал оглядываться кругом.
— Теперь мы пойдем вон туда, за этот гребень, — сказал он.
Впереди торчал острый зазубренный гребень, нужно было перебраться через него. Сделав это, мы очутились в странном месте — словно сотни молящихся в белых плащах с остроконечными капюшонами стояли на коленях, слегка склонив головы. Подойдя ближе, мы увидели, что это фигуры из снега, созданные причудливой работой горного солнца и ветра. Верхние слои снега подтаивали языками, устремленные вниз, и вот получились такие странные фигуры. Местные жители называют их очень метко «снега кающихся» — действительно кажется, что снежные фигуры охвачены глубокой скорбью.
— Вот здесь, на северном склоне, должна быть пещера, задыхаясь от усталости и волнения, прошептал Мендоса, — там будет вырублен крест.
Мы начали подниматься по северному склону и вскоре увидели небольшое темное отверстие в скале. Над ним был вырублен косой крест.
Признаюсь, что на минуту нам стало страшно, несмотря на равнодушие и смертельную усталость, рожденные горной болезнью. «Железной маски» с нами, конечное не было, а кто его знает, что там, в пещере? Но, в конце концов, делать было нечего. Да и дозиметры предупредят об опасности, если только не будет слишком поздно.
Соловьев хотел идти первым, но мы все его удержали. Я стоял ближе всех к пещере и, не дожидаясь окончания спора о том, кому идти впереди, полез в темное отверстие. Там пришлось ползти на четвереньках. «Неужели небесные гости выбрали такое неудобное место для склада?» — думал я, когда белый луч фонарика выхватывал из тьмы низко нависающие над головой неровные своды.
Время от времени я направлял луч фонарика на дозиметр он бездействовал…
Я прополз метров пять-шесть и уткнулся в глухую каменную стену. Дальше пути не было. Сколько я ни светил фонариком, не увидел ни щели, ни какого-либо признака искусственной кладки. Я сел, согнувшись, и услышал прерывистое дыхание это подползал Соловьев.
— Поворачивайте назад, Арсений Михайлович! — крикнул я. В этой норе ничего нет.
Мой голос, усиленный каменной трубой, как резонатором, донесся до слуха Мендосы, стоявшего у входа.
— Как ничего нет! — отчаянно вскрикнул он. — Это та самая пещера! — Он тоже влез в нору. — Ищите лучше, этого не может быть! Они куда-то все запрятали!
— А может быть, они все унесли с собой? — спросил Соловьев.
— Нет, нет, я уверен, что нет! Они должны были вернуться сюда, потому и крест вырубили! — кричал Мендоса в возбуждении. — Ищите, бога ради, ищите!
Мы с Соловьевым, следуя друг за другом, обшарили каждую неровность стены и пола, проверили все углубления. Ничего не было! Мы молча вылезли из пещеры и сели в изнеможении. Мендоса дико поглядел на нас и, не сказав ни слова, уполз внутрь. Через некоторое время оттуда донесся не то протяжный стон, не то вой. Я полез туда. Мендоса в исступлении бился головой о каменные стены, кусал пальцы и выл. Я еле вытащил его из пещеры, усадил на выступ, заставил выпить коньяку. Он немного утих, но лицо его было искажено страданием, из прокушенной губы сочилась струйка крови. Мак-Кинли смотрел на него не то с презрением, не то с жалостью.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
