они придут, говорить буду я. А ты ничего не знаешь.
— Да зачем мне скрываться?
— Ты ничего не знаешь. Все!
Вадим не верил, что ему угрожает хоть какая-то опасность. Была промозглая погода, дождь не дождь, туман не туман. Общежитие находилось на задворках порта, вокруг кирпич, бетон, рельсы железной дороги, фермы эстакады, ни города позади не видно, ни моря впереди. «Ну и что ж, — думал Вадим, — будет еще и хорошая видимость». В общежитии встретила тишина, странная какая-то пустота, в комнате на восемь человек ни души. Вадиму это показалось забавным, Юрке тоже. Он покачал головой, фыркнул:
— Тем лучше.
В семь вечера пришли трое, явно при ножах, но очень уж мрачные. Юрка это мгновенно оценил. Хохотнул.
— С похорон?
— Похороны будут, — сказал один из друзей пострадавшего.
Вчерашний необузданный был в темных очках, лицо его представляло красно-желто-синюю, со множеством оттенков, маску, из ссадин сочилась желтая сукровица.
— Кажется, вы не туда попали, — сказал Юрка.
— Туда.
— В таком случае приступайте. Вот он я!
— Не ты. Этот, говорят. — Они показали на Вадима.
Вадим хотел вступить в разговор. Юрка не дал.
— Кто говорит, если я говорю?
— Не много ли на себя берешь?
— Сколько мне надо, столько и беру!
В таком духе разговор шел довольно долго. Потерпевший все время молчал, и Вадим вдруг догадался: ему даже рот больно открыть. Когда-то в детстве Вадиму залепили чуть пониже уха камнем. Боль была сильная, однако перетерпел, пришел Домой, сел за стол поесть, но едва открыл рот, перед глазами стало красно. По-видимому, и с этим случилось что-то похожее, может быть, челюсть перебита.
Пришедшим не удалось запугать или запутать Юрку, они не решились вытащить свои ножички.
— Ты бы хоть за бутылкой сбегал.
— А это уже ваше дело. Без нас, конечно, — жестко отвечал Юрка.
— Значит, ничего не было?
— Да.
— Это мы еще посмотрим! — И ушли.
Едва дверь за ними захлопнулась, Вадим весь подался в Юркину сторону.
— Сколько ты сидел?
— С пятнадцати лет… — не сразу ответил Юрка. — В сорок пятом всю улицу, девять человек, в один день подмели… Воркута, Якутия, Монголия, Волго-Дон…
— С перерывами?
— Конечно. Кто ж выдержит…
— И ты все равно ничего не боишься?
И опять он ответил не сразу:
— Да нельзя бояться… Пусть спрячется и не показывается.
— У них в карманах что-то лежало.
— Э… А у нас вон стулья, стол, чемодан. Ты вчера кроватью размахивал.
— Он был настолько бешеный, что я тоже взбесился. Может быть, что-нибудь для него сделать?
— Забудь. Раз поднялся, пришел права качать, все в порядке. Меня избивали — по семь суток без сознания валялся.
С, того дня жизнь в Находке превратилась для Вадима в охоту за Юрием Ивановичем Демидовым. Все считали их друзьями. И Юрка сам говорил, что это так. Но уже на следующий день почувствовал любопытство Вадима, замкнулся. И Вадим, боясь лишним словом разрушить то, что уже было, довольствовался отрывками, случайными фразами.
Например, Вадим подал ему стакан воды.
— Из крана? — спросил Юрка и, когда Вадим утвердительно кивнул головой, отставил стакан почти гневно.
— В чем дело?
— С сорок пятого пью только кипяченую.
— Сырую совсем никогда?
— Никогда!
Потом он остыл.
— Ну, если в лесу из копыта… Там другое дело, там откуда зараза?
Или повредил он руку, работая с рыжеволосым.
— С рыжими не везет. Сяду играть, если рядом рыжий — проиграюсь.
Или на много дней зарядил холодный мелкий дождь. Юрка вспомнил: зона, работы нет совсем, их, тысяча, не меньше, мокнет и мокнет под дождем, аж трусы насквозь. Сухо и тепло лишь под руками, согнутыми и прижатыми к бокам.
— Вот так и грелись.
— Да какое это тепло?
— Ну, не знаю… меня спасало.
Однажды он пропел:
— Море синее, небо синее, уже льды показались, а акулки отставать не желают…
— Расскажи!
— Сначала везли через весь Союз. Кое-кто до Ваниного не доехал. Потом на пароход, в тюрьмы, на нары пятиярусные. На пароходе, пока до места доплывет, половина, как закон, не выдерживает — кормят плохо, качка. Ну акулы это дело знают и сопровождают. А когда именно нас везли — штиль да штиль. Раз в день выведут на палубу, а море синее, небо синее и они со всех сторон. И. на корабле у команды да охранников мешки пустуют. Они с пустыми мешками сопровождают, чтобы назад с полными. Знают, как погибать начнем, последнее им за кусок хлеба отдадим…
Однажды Вадим собрался записать все, что увидел и услышал в Находке. Юрке это не понравилось.
— Брось! Дело дохлое.
Вадим мгновенно вспомнил Волчка, мать.
— Почему?!
— Ты стал как бумага. Все равно говорю тебе: брось.
Вадим покраснел.
— Да почему вы так единодушны? И почему вы думаете, что мне это хочется? Надо, понимаешь!
Юрке, кажется, жалко его стало.
— Да ты не кипятись. Ни к чему это. Ты же там никогда не был. Вот если б побывал, тогда другое дело. Но гарантию даю, что тогда б тебе и в голову все это вспоминать и записывать не пришло. Жизнь устроена так, что не то все получается. Я в школе на кого учился?.. На Павлика Морозова с Павликом Корчагиным. Тетрадки мои по русскому да по арифметике с пятерками на шнурке около классной доски висели. А что получилось?
Его понесло, это было похоже на бред.
— Кильку в трюм подавали, а воду бросали: «Эй, там, берегись!» — и летит полное ведро. С майками, рубашками в лужу бросаемся, чтоб напитать влагой, а потом в рот выжать. Солдаты, которые воевали, многие потом сидели. Бывало, по две недели жрать не давали, в день по двести-триста человек умирало, собственное дерьмо ели… К чему это? Что в этом? Никогда никто так не хотел! Никогда никто так не захочет! Это не надо. Это никому не надо… Это все равно, что в живое мясо иголки втыкать.
Странное удовлетворение испытывал Вадим от Юркиных откровений.
— Ты освободился недавно, однако живешь так, будто всегда был свободным. Почему?
— Да это же и есть самое главное!
— Что?
— Потому что ее, свободу, каждую ночь во сне видишь, наяву о ней думаешь. Нельзя ее забыть, нельзя от нее отвыкнуть.
— А если наоборот? Разве нельзя, будучи свободным, думать о тюрьме? Вовка Волчок, про которого я тебе рассказывал, освободился, и ему показалось ненормальным, что вот свобода, а есть и тюрьма. Свобода ему показалась маленькой, тюрьма большой. Его назад потянуло.
Юрка отмахнулся:
— Разве он сидел? То детский лагерь был…
— Все равно. Он не врал.
— Знаю я таких. Сначала плачут, потом
