Внутри выступа, в Бастони, окруженная 101-я дивизия как раз этим и занималась. Днем 22 декабря немцы приостановили свои атаки и потребовали капитуляции; бригадный генерал Энтони Маколифф ответил своим знаменитым: "Чепуха". Немцы снова пошли в атаку; и 101-я дивизия снова отбила ее, нанеся большие потери противнику.
Добрые вести пришли 23 декабря — утро было ясным и холодным, что означало практически неограниченную видимость. С самого начала Гитлер надеялся, что длительный период ненастья нейтрализует авиацию союзников. С рассветом 23 декабря в воздух поднялись все исправные самолеты союзников. Громадные С-47 сбросили тонны снаряжения 101-й дивизии в Бастони; истребители уничтожали немцев, окруживших Бастонь; штурмовики Р-47 накрывали их осколочными бомбами, напалмом и пулеметным огнем. Пэттон начал свой бросок, который на следующий день после Рождества приведет его в Бастонь и снимет осаду.
Для Эйзенхауэра победа в оборонительной фазе сражения принесла новые проблемы со своими двумя главными подчиненными. Монтгомери и не пытался скрыть своего удовольствия от дискомфорта американцев или же как-то утолить ущемленную гордость Брэдли. На рождественской встрече он сказал Брэдли, что американцы заслужили немецкое контрнаступление, поскольку если бы было одно направление удара, то ничего подобного не произошло бы. "А теперь вот приходится расхлебывать".
Монтгомери писал, что Брэдли "выглядел похудевшим, усталым и огорченным", и утверждал, что американский генерал согласился со всем им сказанным. Монтгомери так прокомментировал положение Брэдли: "Бедный парень, он приличный человек, и все происходящее — очень горькая пилюля для него"*38. Затем фельдмаршал высказал свое мнение об атаке Пэттона и предположил, что ее сила будет недостаточной и "не приведет к желаемому результату... придется безо всякой помощи разбираться с 5-й и 6-й танковыми армиями противника". Поэтому он потребовал, чтобы Эйзенхауэр дал ему дополнительные американские соединения. На Брэдли же встреча с Монтгомери произвела угнетающее впечатление. Он потребовал, чтобы Эйзенхауэр возвратил под его командование 1-ю и 9-ю армии*39.
Эйзенхауэр отбивался от всех требований и отказал как Монтгомери, так и Брэдли. Он не согласился ни на то, чтобы войска снимались с южного фланга его фронта, ни на то, чтобы их подчинили 21-й группе армий. Вместо этого он стал формировать стратегический резерв. Не возвратил он 1-ю и 9-ю армии Брэдли, во всяком случае пока, поскольку считал, что контроль над силами северного фланга выступа логичнее сохранить за Монтгомери.
26 декабря Эйзенхауэр устроил в Трианоне встречу со своим штабом. Стоя у громадной операционной карты, он сказал своему Джи-3, генералу Гарольду "Пинки" Булю: "Пинк, вы лучше отправляйтесь к [генералу Якобу] Деверсу [командующему 6-й группы армий на южном фланге] сегодня же. Я думаю, что лучше всего установить линию фронта здесь". Эйзенхауэр обозначил отступление в районе Страсбурга. "Я вам скажу, ребята, — продолжил он, — что надо делать. Поезжайте к Деверсу и передайте ему, где он должен занять позицию. Отдавать территорию невесело, но я Деверса не здесь просил нажать"*40.
Во время этого кризиса уверенность Эйзенхауэра в себе возросла невероятно. Его первоначальное интуитивное суждение о немецком контрнаступлении оказалось верным; его решение бросить в сражение 7-ю и 10-ю бронетанковые, а также 82-ю и 101-ю воздушно-десантные дивизии было верным; он по-прежнему чувствовал, что передача северного фланга Монтгомери оставалась верным решением; его решение направить атаку Пэттона на Бастонь тоже оказалось правильным. Теперь он вычеркивал линию фронта, показывая своим парням, что надо сделать. Что бы Брук и Монтгомери ни говорили о его неопытности, он взял это сражение под свой контроль и вел его. Но главное испытание у Эйзенхауэра еще было впереди. Отдавать приказы Брэдли, Пэттону и Деверсу — это одно, а отдавать их фельдмаршалу Монтгомери — совсем другое.
Эйзенхауэр начал беспокоиться, что, как и в Кассерине, союзники могут опоздать с контратакой. Монтгомери, как выяснилось, собирался ждать оптимальных условий. 27 декабря на регулярной утренней встрече в ВШСЭС дискуссия шла вокруг необходимости начать наступление как можно скорее. Теддер подчеркивал, что хорошая погода долго не продлится и что необходимо нанести немцам решающий удар, пока самолеты еще могут летать. В этот момент пришло сообщение, что Монтгомери составил новый план атаки, который требует участия двух корпусов. "Слава Богу, от которого вся благодать", — заметил Эйзенхауэр*41.
Напряжение, которым характеризовались отношения Эйзенхауэра и Монтгомери с середины июня 1944 года, теперь достигло своего апогея. Как и перед Каном, оно концентрировалось вокруг различий в оценке намерений немцев, а также времени и силы наступления союзников. Эйзенхауэр считал, что немецкие дивизии в выступе сильно потрепаны и плохо укомплектованы, а их линии снабжения находятся в плачевном состоянии. Он хотел нанести им мощный и стремительный удар. Монтгомери колебался. Он сказал Эйзенхауэру 28 декабря во время встречи в его штаб-квартире, что немцы предпримут еще одну атаку на северный фас выступа. Он считал, что лучше всего встретить эту атаку, а затем бросить в контратаку 1-ю армию. Кроме того, Монтгомери собирался атаковать вершину выступа, вытесняя немцев за Западный вал, а не пытаясь атаковать во фланг, чтобы отрезать им отступление.
Эйзенхауэр ответил ему, что, если он будет ждать, Рунштедт либо отведет войска из выступа, либо разместит на линии фронта пехотные дивизии, а танки уведет в резерв. А последнего мы, добавил Эйзенхауэр, "допустить не можем", и снова настаивал на наступлении в ближайшее время. Монтгомери повторил, что сначала он должен дождаться намечаемой немецкой атаки. Эйзенхауэр недовольно заметил, что никакой немецкой атаки не будет, и в конце концов Монтгомери вынужден был согласиться: если немецкого наступления не будет в ближайшие день-два, 1-я армия начнет контратаку против немецкого фланга 1 января. Или, во всяком случае, так думал Эйзенхауэр*42.
Однако 30 декабря во ВШСЭС прибыл де Гиньяд с дурной вестью: Монтгомери не будет атаковать ранее 3 января. Такой удар общим надеждам не мог более терпеть ни один офицер ВШСЭС. "Что меня бесит, — взорвался Смит, — так это то, что Монтгомери не говорит в присутствии других". Говоря от имени Монтгомери, де Гиньяд утверждал, что Эйзенхауэр понял его неправильно — он не обещал начать контратаку 1 января. "Будь я проклят, обещал!" — ответил Эйзенхауэр. Он чувствовал, что его обманули, что Монтгомери пытается водить его за нос, что можно упустить великую возможность и что пришло время порвать с Монтгомери.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
