Сукнин оживился. Медленно потягивая вино, он с загоревшимся взглядом слушал рассказ гостя.
— Сказывали ногайцы, что под Царицыном он напал на весенние караваны… Не то что пограбил, а весь караван забрал — с товаром, с царской казной, с порохом, со свинцом, с пищальми… Ссылочных освободил, начальных людей порубил к сатане, а прочих с собою сманил… — рассказывал Левка.
— Черт-те что! — в возбужденье вскочив из-за стола, воскликнул Сукнин. — И свинец и порох? Куды ж им теперь деваться?! И царски струги?!
Сукнин подошел к окну, задернул занавеску, с непривычной суетливостью наполнил чарки вином, сел и вскочил опять…
— И свинец, и порох, и пушки! — сказал Левка.
— Черт-те что! — повторил Сукнин.
— Голову стрелецкого порубили ко всем чертям — да и в Волгу. Купцов и приказчиков перевешали…
— Ну и ну! Такого еще не бывало, — разгорячился Сукнин. — Ведь экое дело!.. Куды же он нынче делся?
— Покуда они пошли на низовья. Нынче у них струги с пушечным боем. Я мыслю, ударятся в море, к Дербени…
— Вот воеводам забот! — засмеялся Сукнин. — А слышь, Левка, что, кабы тебе пробраться туда, к атаману?
— А что?
— Отписку бы снес. Царски струги пограбил — не шутка! Стрельцов на него соберут да всех и побьют. В бурдюгах не отсидишься, зимой все одно настигнут… А в каменном городе сесть в двух тысячах — то уже сила! Мы в Гурьев Яицкий городок отворили бы им ворота. Тут зимовать, а весной — вместе в море!..
— А наши стрельцы?! — опасливо сказал Левка, достав кишень и набивая табачную трубку.
— А что стрельцы? И у них не маслена жизнь: завидуют нам, казакам…
— Стрелец — не казак! Завидуют — точно, а в воровстве стоять не схотят обжились! С ногайцами тоже торгуют, промыслы держат…
— Кто промыслы держит, те противиться станут, а молодые голодны, как псы. Им кус покажи — и пойдут за тобой на край света… Волжские, ведь сам говоришь, пошли. Да пей ты, Левка!..
— С виноградного голова болит, Федор Власыч. Каб хлебной! — заметил Левка, пыхая трубкой.
— Вот чудак, ты бы сразу сказал — добра-то!..
Есаул вышел из горницы и возвратился с сулейкой.
— Давай пей! — налив чарку водки, сказал он. — А я к виноградным привык. И сладко и пьяно. Сладость люблю.
Левка выпил с наслаждением, крутя головой, сморщился, закусил.
— Сладость в бабе нужна, а в вине то и сладко, что горько! — сказал он. — Ну что ж, Федор Власыч, мне ведомы степи. Пиши. Отвезу…
— А куды ж ты поедешь? Они не на месте стоят.
— Кочевые в степи-то укажут!..
Сукнин откинулся к стенке спиной.
— Да-а!.. Зате-ея!.. — задумчиво протянул он и тоже вытащил из кармана трубку.
Левка кинул на стол свой кишень, предлагая табак. Табачные крошки рассыпались возле хлеба на скатерть.
— Тю, ты! Голову мне сымаешь! — воскликнул Сукнин. — Хозяйка меня за такое со свету сживет…
Он осторожно собрал со стола табак, потом уже набил свою трубку. Левка выкрошил огонь из своей — на раскурку. Оба сидели молча, курили в задумчивом размышлении, не прикасаясь к вину.
— Да слышь, Левка, не в степи надо. Сети возьми, на челнок — да в море. Струги-то не посуху ходят!..
Сукнин вдруг сунул трубку вместе с огнем в карман, подошел к окошку, откинув в сторону занавеску, раздвинул густые веточки хмеля и, высунув голову, крикнул на солнечный двор:
— Мишат-ка-ау!..
— Тять-кау! — неожиданно близко откликнулся молодой голосок.
Двенадцатилетний казачонок вбежал в дом, шлепая босыми ногами.
— Ну, жарина нынче — все пятки спек! — бойко воскликнул он от порога. — Здравствуй, Левонтий Иваныч! — Он поклонился Левке.
— Сбегай, сынок, к подьячему Васильку, — сказал Федор, — зови-ка без мешкоты. Мол, тятька заветный кувшин открыл, пробовать шел бы…
— Да чернила, мол, захватил бы с собой, — добавил Левка. — Так, что ли? — спросил он Федора.
— И перо и бумагу, — сказал есаул, понизив голос. — Да не кричи, сказывай тихо, а будет чужой кто в избе, то просто скажи — зашел бы вина отведать, а про чернила и бумагу не надо.
— А оттоле и сразу купаться? — вопросительно произнес Мишатка.
— Ладно, купайся.
Мишатка скользнул в дверь.
— Ну что ж, пьем, что ль? — сказал Федор, подняв свою чарку.
— Дай бог начало к добру! — ответил Левка, стукнувшись чаркой с хозяином.
Черноярские плотники
Воздух над низкой холмистой степью был раскален и струился прозрачным течением, как над огнем костра. Даже дремотный ветер, едва тянувший с устья реки, от моря, не приносил прохлады, хотя солнце уже опускалось к закату.
На воротной башне Яицкого Гурьева-городка по приказу стрелецкого головы уже две недели подряд выставляли двойной дозор для бережения от набегов, по тайным вестям полученным от астраханского воеводы.
Воротные стрельцы были довольны: стоять вдвоем все-таки веселей. Когда начинала томить жажда, время от времени они похрустывали свежими огурцами, прихлебывали квасом из тыквенной сулеи, припрятанной для прохлады в одной из бойниц, да тешились сплетнями о соседях.
Суконные кафтаны их парили, и стрельцы с завистью поглядывали с башни на городские дворы, где лениво двигались полуголые, разморенные июньским зноем люди.
Высокие и широкие городские стены были накалены солнцем. Раскаленные пушки молча глядели с раскатов в мирную ширь степей, в густые заросли камышей, тянувшиеся по Яику до самого моря. Вокруг до краев небосклона не было видно ни паруса, ни человека.
Стрелецкий голова никому не сказал, от какого врага выставляет двойной караул, но в народ через незримые щели крепостных стен сочились слухи, что опасаются не киргиз, не ногайцев и не морского набега хивинцев или кизилбашцев, а своих донских казаков и их атамана Степана Разина, который на Волге разбил караван с хлебом, возле Астрахани побил высланного против него воеводу с большим отрядом стрельцов, а теперь скитается где-то в степях Заволжья, спасаясь от кары…
В мертвой степи только, у самой городской стены, на берегу Яика, утонувшего в шелестящих зарослях камышей, купаясь, по-воробьиному щебетали загорелые ребятишки.
Стрельцы на башне скучали. Зной навевал дремоту. Старший из них, с изрытым оспой лицом и седенькой редкой бородкой, зевнул, закрестил зевок, чтобы в открытый рот не вскочил нечистый, и потянулся.
— Соснуть бы часок, — мечтательно сказал он.
— Усни, усни, а он почует — и тут как тут! И нагрянет! — лукаво сказал младший.
— Он? Кто «он»? — переспросил старик, хотя хорошо знал, о ком идет речь.
— Сам ведаешь кто, — загадочно отозвался младший.
— А как он почует, что я заснул?! Врешь! Вот голова наш, Иван Кузьмич, тот враз чует, когда в карауле дремлешь… Я в позапрошлом годе так-то заснул — и доселе все плети помню…
Старик повел плечами, словно все еще чувствуя зуд на спине.
— Что плети! Тот не с плетями, не с батожьем… Его и бояре страшатся! — сказал младший с такой похвальбой, точно бояре страшились его самого. — Сказывал намедни казак… К ночи такое взяло, что всякий сон разогнал…
— Разгони-кось мой, что ли, — зевнув, проворчал старик. — Все казаки, воры, врут!.. Чего он там вракал?
— А такое, что Стенька — колдун. Будто есть у него в запорожцах кум и ездил он к куму в гости, а запорожцы, мол, издавна с турками в дружбе и ведают от турков черт знает что — всякую нечисть…
— Ну, уж ты тут того, — оборвал молодого старик. — У меня самого тоже кум в Запорожье, а не скажи худа: водку пьет, как медведь, и саблей владеет, и в бога верует…
— Кум куму рознь, — возразил молодой. — Тот кум верует, а у того хвост в сажень!..
— Брешешь, в сажень не бывает! В сажень — в шаровары не спрятать…
— Може, и не в сажень, а меньше, — сплюнув сквозь зубы, легко согласился второй, — а только знал он всякое ведовство и сманил того Стеньку в туретчину. Тот оттуда и воротился домой колдуном.
— Каким же обычаем он колдует? Наговором аль след вынимает?
— Соловьем свистит, — таинственно сообщил молодой.
Старик презрительно отмахнулся.
— Невидаль! У меня внучонок Петяйка свистит любой птахой. Ишь ведовство! — сказал он, подзадоривая товарища к рассказам об атамане, однако не желая показать своего «любопытства.
— Да слышь ты, дед, чудно что: свистнет с берега — и река не течет, замрет, будто замерзла, а люди как подняли весла, так и застынут. Сидят на стругах болванами: видят, слышат, а слова молвить не могут… — Стрелец увлекся. — Под самым Царицыном он стоял на бугре, триста стругов полонил. Хотел его черноярский воевода имать — пушки выставили по стенам, стрельцов, а Степан отмахнулся платочком, и порох из пушки запалом вышел. И пули тоже отвел. Они обратно на город, да в воеводском доме и окна все вдребезги.
— Ишь воры! — выбранился старик.
— Кто воры?
— Черноярские стрельцы… и пушкари тоже воры: балуют! Чего-то порох из пушек запалом попятится?! На то он и порох, чтобы в ядро бить, а не назад. И пуля тоже: куды повернешь мушкет, туды и летит — хоть в воеводские окна… У нас как-то было во Пскове…
