не предпринимались. Казалось, что туркам вообще всё равно чем заняты их пленники.
Степан развлекался. Ежедневно он тратил двадцать или тридцать золотых на приходящие в его голову идеи связанные с обустройством помещений. Новая мебель, подсвечники, ткани для обивки стен. Посуду с личными вензелями графа Литта пришлось ждать несколько суток, но и она была доставлена. Никто не покушался на его средства, ни коллеги по заключению, что было объяснимо их гордостью, ни тюремщики, что нельзя было объяснить ничем кроме самых строжайших указаний.
Раз только Пушкин спросил нельзя ли передать через басурман столь покладистых, что только диву даваться, весточку в посольство. Да и оттуда неплохо было бы узнать о положении дел.
— Увы, Александр Сергеевич, увы! Эти османы здесь сущие Церберы. Всякие мелочи — сколько угодно. Но вот такое… Представьте себе, отказались моего попугая доставить, хотя я сотню гиней предлагал. Скучаю без этого матершинника. Нет, нельзя и всё тут. Удивительные люди, даже зауважал. Таким можно доверить ночью склад охранять. Иногда.
— Лучше бы в кандалы заковали, ей-богу! — не выдержав, горячился Безобразов. — Тогда мыслей сбежать было бы меньше.
— А у вас они есть?
— Разумных нет, но перестать думать о побеге я не в состоянии. Простите за откровенность, ваше тюремное сиятельство.
Степан виновато вздохнул, но сразу добавил к раскаянию зевок, едва не вывихнув себе челюсть. Бывший гусар разъярился.
— Хоть вы его растормошите, Александр Сергеевич! Уязвите его! Ведь всё как с гуся вода, ей-богу! Эта улыбочка всезнания, признаюсь, раздражает неимоверно. На меня наш граф плевать хотел, то мне ясно. Но к вам он немного прислушивается. По старой памяти, вероятно. Той что пониже спины.
Степан рассмеялся.
— Ваше ехидство, Пётр Романович, имеет в своём корне чувство голода, простите за банальность. Под сим я подразумеваю голод умственный, голод деятельности, голод событий. Это ясно как божий день. Поверьте, я с радостью утешил бы вас предоставив желаемое, но вот сию минуту не могу. После — непременно. А пока повторю, что говорил и ранее: наберитесь терпения, наберитесь терпения, терпения наберитесь… От нас с вами все равно зависит сейчас немногое. Ждите. Нагуливайте аппетит.
— Чего именно ждать, не соблаговолите просветить в конце концов? Без запутывающих намёков?
— Все проходит, дорогой Пётр Романович, и это пройдёт. Я лично испытываю голод куда более естественного и приземленного свойства, жду ужина. Знаете, я заказал рябчиков с ананасами и белых грибов. Ностальгия-с. Боюсь, что не справятся поклонники Магомета с заказом, а именно с грибами. Придётся давиться чем есть.
— Вы снова не ответили на мой вопрос, граф. Говоря откровенно, это невежливо.
— Вы ошибаетесь, я вам ответил уже и не раз. Но вы не услышали, только и всего. Повторить мне не сложно, Пётр Романович, я ожидаю ужина. Быть может, обеда. Возможно, завтрака.
Глаза бывшего гусара сузились и что-то нехорошее загорелось в них. Степан, однако, продолжал соблюдать спокойствие олимпийца, да и Пётр знал его уже достаточно хорошо, чтобы совсем не заметить намёка.
— Пусть будет так, тем более, что выбор у меня невелик, как вы верно изволили заметить. Подождём ужина. Знаете правило военных и чиновников — когда не понимаете, то понимайте буквально. Именно так я и сделаю, ваше сиятельство. Но берегитесь, предупреждаю вас, берегитесь если тот ужин не придётся по вкусу!
— Я понимаю вас вполне. И мне не весело, но я терплю. Перемен требуют наши сердца, — улыбнулся Степан, — они настанут непременно. Быть может, очень скоро.
Граф словно в воду глядел. На следующее утро положение пленников изменилось к худшему. Безмятежность тюремщиков испарилась, сменившись агрессией. Словно опомнившись, турки устроили обыск и перевернули все верх дном, как будто впервые ворвались в чей-то дом. Вынесли и отобрали всё что можно.
— Видите, Пётр Романович, — грустно заметил Степан, оглядывая итоги погрома, — человек нередко получает то, что хочет, но не так как желает. Волки сбросили овечьи шкурки и… вы знаете сказку про трех поросят?
— Эта глубокая философская мысль, граф, предположу, что она не ваша. Сказку не знаю. — Безобразов оживился и выглядел даже довольным.
— Где мне. Слыхал от кого-то в одной ресторации. Человек заказал вина заморского для улучшения настроения, и оно вправду улучшилось, но сверх ожидаемого, что привело в полное изумление не только его, но и окружающих.
— Довольно болтать попусту, — поморщился Пушкин, — скажите лучше, что вы по этому поводу думаете.
Поэт был бледен, что означало признак с трудом подавляемого бешенства. Как и прочие, он перенёс «варварство» стоически внешне, сочтя нужным подчиняться, но не удостаивать врагов словами сверх минимума.
— Мне придётся ходить как чучело, — печалился Степан, — всю одежду распороли почти. Вот, полюбуйтесь. Золото искали. Зачем? Я бы и так отдал.
— Предположить нетрудно. Что-то произошло, нечто вызвавшее гнев у начальства этих держиморд. Неприятное настолько, что отыгрались на нас с вами, господа. Мелочность поразительная. А это значит, что произошедшее должно радовать, хоть нам и неизвестно в чем оно заключается.
— Логично, любезный граф, но не слишком приятно.
— Что делать, жизнь полна недостатков.
— По вашему рассуждению, ваше сиятельство, наибольшей радостью будет желание турок сварить нас живьём в кипятке. Ведь это будет означать, что их начальство изволит гневаться.
Следующие два дня пленники провели буквально на хлебе и воде. Ни о каких гигиенических процедурах более не могло идти и речи.
— Ну а что? — Степан брезгливо выловил муху из чашки. — В отчёте напишут, что бульон с мясом.
— В отчёте?
— Должна быть документация. В ней всё в порядке. Гяуров кормили как дорогих гостей, но они всё выбросили в пропасть.
Вооруженные тюремщики с радостным гоготом ввалились в комнату, используемую как подобие залы.
— Гулат, гулат! Рус, гулат.
— Хоть прогулки не отменили, уже что-то.
— Ты бы погодил радоваться, Степушка.
— Что
