XV. Господин Менаж
Находясь под присмотром самого домовладельца, г-на Беллаге, дом наш на набережной был почтенным, спокойным и был населен, как говорится, приличными жильцами. Несмотря на то, что г-н Беллаге считался одним из крупнейших финансистов Реставрации и Июльского правительства, он сам занимался сдачей квартир, сам составлял арендные договоры, бережливо руководил ремонтом и наблюдал за работами всякий раз, как квартира переделывалась заново, что бывало редко. В принадлежащей ему недвижимости невозможно было оклеить без него и двадцати метров, хотя бы обои стоили по восемь су за кусок. Впрочем, он был благодушен, приветлив и старался угодить жильцам, если это ничего ему не стоило. Он жил среди нас, как отец меж своих детей, и из моего окна видны были ярко-голубые занавески его спальни. На него не сердились за то, что он так бережет свое добро, а может быть, даже больше уважали его за это. Богачей уважают за то, что они богаты. Скупость, увеличивая их богатство, вместе с тем увеличивает и их влияние, тогда как расточительность, уменьшая их сокровища, в то же самое время умаляет их вес и престиж.
В молодости, во времена Революции, г-н Беллаге занимался самыми разнообразными вещами. Он был немножко аптекарем, как и его король[201]. В случае необходимости он сам оказывал первую помощь раненым и угоревшим, и добрые люди были признательны ему за это. Трудно представить себе более благообразного, более почтенного старца, более благородную осанку. Он умел быть простодушным. Рассказывали о некоторых его поступках, достойных самого Наполеона. Однажды вечером, чтобы не будить привратника, он сам пошел открывать парадную дверь. Он был хороший семьянин. Веселый и счастливый вид его двух дочерей свидетельствовал о нежной любви к ним отца. Словом, г-н Беллаге пользовался в своем доме всеобщим уважением, и на него с почтением взирали на всем том пространстве, откуда можно было видеть его греческий колпак и пестрый халат. В остальной же части вселенной его называли не иначе, как «Старый плут Беллаге».
Эту печальную известность он приобрел благодаря участию в одном громком деле, связанном с мошенничеством и взятками, деле, покрывшем Июльское правительство позором и бесчестием. Г-н Беллаге заботился о доброй славе дома, коего он был владельцем, и пускал туда лишь безупречных жильцов. А если репутация одной из его обитательниц, прекрасной г-жи Мозер, была слегка подмочена, то ведь за нее отвечал некий посланник, и вела она себя вполне прилично. Дом был обширен и разделен на множество квартир, по большей части маленьких, низких и темных. Мансарды, которых насчитывалось значительно больше, чем требовалось для размещения прислуги, были тесные, неудобные, со щелями в стенах, слишком жаркие летом и холодные зимой. Мудрый г-н Беллаге приберегал маленькие квартирки, чуланы и мансарды для людей вроде г-на и г-жи Деба или г-жи Пти, продавщицы очков, людей незначительных, которые платили недорого, но платили каждый квартал.
Господин Беллаге, человек изобретательный, додумался даже устроить на чердаке маленькую мастерскую для г-на Менажа, занимавшегося живописью. Эта мастерская находилась дверь в дверь с каморкой моей няни Мелани и отделялась от нее только узеньким коридорчиком с липкими стенами, где водились пауки и всегда витал запах помоев. Лестница здесь, наверху, становилась круче. Первая дверь, перед которой вы оказывались, поднявшись, и была дверью комнатки моей няни Мелани. Эта комнатка, вся обшитая досками, освещалась проделанным в крыше окошечком с зеленоватыми стеклами, во многих местах разбитыми, заклеенными бумагой и такими пыльными, что они загрязняли небо. Кровать Мелани была застелена стеганым одеялом, крытым жуисским полотном, на котором была изображена красной краской юная девица, получающая в награду за добродетель венок из роз, причем рисунок этот повторялся много раз. Это одеяло да ореховый шкаф составляли все имущество моей дорогой няни. Напротив ее комнаты находилась мастерская художника. Визитная карточка с фамилией г-на Менажа была приколота к двери. Если встать лицом к этой двери, то по правую руку, под затканным паутиной слуховым окном, едва пропускавшим слабый свет, можно было различить помойное ведро, от которого вечно несло капустой. С этой стороны, обращенной к набережной, было до слухового окна не больше десяти шагов. Другая же сторона освещалась лишь поднимавшимся с лестницы тусклым мерцаньем. Поэтому коридор терялся в темноте, казался мне бесконечным, и мое воображение населяло его чудовищами.
Изредка, когда моя няня Мелани шла разбирать белье в своем шкафу, она брала меня с собой. Но мне не разрешалось подниматься наверх одному и было положительно запрещено входить в мастерскую художника или даже приближаться к ней. Мелани утверждала, что я не смог бы вынести зрелище того, что было внутри. Она и сама не могла без ужаса видеть висевший там скелет и прикрепленные к стенам части человеческого тела, бледные как смерть. Такое описание породило в моей душе любопытство и страх, и я горел желанием проникнуть в мастерскую г-на Менажа. Как-то раз, поднявшись с моей старой няней в ее мансарду, где она стала разбирать целую кучу рваных чулок, я решил, что надо воспользоваться удобным случаем. Я незаметно вышел из комнаты и сделал те два шага, которые отделяли меня от мастерской. Сквозь замочную скважину проникал свет. Я уже хотел было припасть к ней глазом, но страшный шум, который вдруг подняли крысы над моей головой, так меня напугал, что я отпрянул и бросился обратно в комнату Мелани. Тем не менее я рассказал своей старой няне все, что видел в замочную скважину.
— Я видел, — сказал я ей, — части человеческого тела, бледные как смерть… их были миллионы… это было ужасно. Я видел скелеты, которые вели хоровод, и обезьяну, игравшую на трубе… Это было ужасно. Я видел семь прекрасных женщин в золотых и серебряных платьях и в плащах цвета солнца, цвета луны и цвета всех времен года. Они висели на стене с перерезанным горлом, и кровь их ручьями стекала на белый мраморный пол.
Я придумывал, что бы такое еще я мог видеть, но тут Мелани насмешливо спросила меня, каким это образом я мог увидеть столько вещей за такой короткий срок. Я уступил ей в отношении дам и скелетов, которые я, пожалуй, разглядел не совсем ясно, но поклялся, что части человеческого тела, бледные как смерть, я видел отлично. И возможно, что я и сам этому верил.
XVI. Она положила руку мне на голову
У господина Морена была широкая физиономия с толстыми губами, приподнятые углы которых доходили до бакенбард, черных с проседью. Глаза, нос, рот, все его открытое лицо дышало простосердечием. Одевался он скромно, необыкновенно опрятно, и от него всегда пахло марсельским мылом. Г-н Морен был человек средних лет, и если бы, подобно герою басни, он находился еще и посреди двух женщин, желавших подогнать его каждая к своему возрасту, то одной из них, несомненно, явилась бы г-жа Морен, его супруга, которая постоянно выдергивала у него черные волосы, ибо казалась намного старше, чем он. Манеры у нее были лучше, чем у мужа, и для своего положения она была весьма элегантна. Но я не любил ее, потому что она была печальна.
Служа привратницей дома, находившегося по соседству с тем, в котором жил я и который принадлежал г-ну Беллаге, г-жа Морен восседала в своей каморке с видом грустным и полным достоинства. Ее бледное увядшее лицо словно говорило о какой-то величественной скорби, и мама утверждала, что она похожа на королеву Марию-Амалию[202]. Г-н Морен тоже имел отношение к привратницкой и отворял парадную дверь, когда в том была необходимость, но он считал это наименее важной из своих обязанностей. Две более значительные должности занимали его время — он состоял доверенным лицом при г-не Беллаге и служил в палате депутатов. Отец мой относился к нему с таким доверием, что нередко оставлял меня с ним на целое утро. Г-н Морен пользовался всеобщим уважением, его знал весь квартал. Он был личностью исторической, ибо 24 февраля 1848 года ему довелось носить на руках графа Парижского.
Известно, что после отречения Луи-Филиппа в пользу своего внука и бегства королевской семьи герцогиня Орлеанская покинула захваченный дворец и в сопровождении нескольких приближенных явилась со своими малолетними детьми — графом Парижским и герцогом Шартрским — в палату депутатов, где объявила себя матерью нового короля и регентшей королевства. Группа республиканцев шумно вошла в зал одновременно с ней. Стоя у подножия трибуны и держа мальчиков за руки, герцогиня ждала, чтобы собрание признало ее права. Рукоплескания, раздавшиеся при ее. появлении, быстро утихли. Большинство неодобрительно смотрело на регентство. Председатель Созэ приказал посторонним лицам удалиться из зала. Принцесса медленно отошла от трибуны, но то ли движимая честолюбием, то ли решившись, под влиянием материнской любви, защищать, несмотря на опасность, права своего сына, она отказалась выйти из зала, поднялась по центральной лестнице на самый верх амфитеатра и здесь, развернув какую-то бумагу, сделала попытку говорить. Эта маленькая женщина, такая бледная под длинной вдовьей вуалью, могла тронуть сердца, но не обладала теми качествами, которые дали бы ей власть над толпой. Ее не слышали, ее почти не видели среди беспорядочных групп людей, теснившихся вокруг нее. Внезапно страшный шум, доносящийся снаружи, усиливается, приближается. Через двери, высаженные ударами прикладов, в полукруглый зал врываются простолюдины, студенты, солдаты национальной гвардии. Они кричат:
