Но Барнет даже не попытался это сделать. Он продолжал молча сопротивляться. Кеннеди хотели сотрудничать с ним и дальше. Если бы он позволил Мередиту поступить в университет и окончить его, то же самое пришлось бы позволить и другим черным студентам и кризис мирно бы завершился. По каким причинам Барнет согласился бы допустить Мередита в университет? Ни по каким, ответил губернатор: «Я не могу согласиться принять этого юношу в учебное заведение. Я никогда не соглашусь это сделать. Лучше я проведу остаток своей жизни в тюрьме, чем так поступлю».
РОБЕРТ КЕННЕДИ: Штат Миссисипи должен выполнять закон, так как он является частью государства.
БАРНЕТ: Мы были частью государства, но я не уверен, так ли это сейчас.
РОБЕРТ КЕННЕДИ: Вы хотите выйти из Союза?[263].
Барнет прослыл легендой в конфедеративной армии и пользовался в своем штате большой популярностью. Это доказывало, что торговаться с ним было бесполезно — возможно, к счастью: большие дела нельзя делать тайно, хотя Кеннеди уже сдвинули их с мертвой точки, но о деталях невозможно было договориться, а тем временем злобные утверждения губернатора вызвали бурю гнева и ненависти, которую он не мог ни сдержать, ни проконтролировать. Он появился на футбольном матче в университете Миссисипи (местная команда называлась «Повстанцами университета Миссисипи») и провозгласил под рев и одобрительные крики: «Я люблю Миссисипи! Я люблю ее народ! Я люблю ее обычаи!» (шум аплодисментов)[264]. Огромная толпа студентов чувствовала, что она поняла, в чем состоит ее долг. 30 сентября 1962 года Мередит был препровожден на территорию университета и триста федеральных чиновников названивали в здание администрации, отчасти чтобы ввести в заблуждение (Мередита поселили в одном из студенческих общежитий), отчасти — чтобы создать рекламу федеральным властям. Решив, что все хорошо, в десять часов вечера президент выступил по телевидению, убеждая население Миссисипи, особенно студентов университета, принять закон, который надлежит выполнять: «Честь вашего университета и штата висит на волоске… Позвольте нам сохранить закон и мир, и затем залечить внутренние раны, чтобы мы могли повернуться лицом к проблемам, которые нас окружают… объединимся, встанем как единый народ в знак стремления к человеческой свободе»[265]. Он все еще надеялся, что белых жителей Миссисипи можно побудить к сотрудничеству, и поэтому он ничего не сказал о справедливости случая Мередита, только то, что закон следует проводить в жизнь и исполнять («Американцы могут не соглашаться с законом, но не могут ему не повиноваться»)[266], и польстил их гордости и тщеславию, с восхищением упомянув о белых героях штата, таких, как, например, Л. К. Ламар[267]. Когда двумя часами позже он подписал распоряжение об отзыве национальной гвардии, как поступил Эйзенхауэр в Литтл-Роке, он сказал, что делает это за столом Улисса С. Гранта, но что о распоряжении не должна знать пресса: он не хотел, чтобы неоконфедеративная паранойя разгорелась вновь[268].
Все эти смягчающие усилия были бесполезны. Немногие из студентов Миссисипи слышали или обратили внимание на его призыв. Еще до того, как он начал говорить, хотя он этого не знал, чиновники поспешили защитить себя слезоточивым газом (им было строжайше запрещено использовать пистолеты: они скрывались за внушительными заграждениями из камней, кирпича) и другими метательной снарядами, исчезли полицейские со скоростных магистралей: губернатор Барнет позже сказал, что им было приказано остаться и поддерживать порядок, но он так часто лгал во время кризиса, что ему трудно было поверить; как бы то ни было, полицейских было немного, и они не имели оружия. У некоторых бунтовщиков было оружие (тридцать лет спустя кажется удивительным, что их было сравнительно немного), с помощью которого они ранили 26 чиновников и убили журналиста и прохожего. Регулярные войска, наконец посланные Бобби Кеннеди, появились с досадным опозданием (еще один минус Пентагону в глазах генерального прокурора и его брата); все это продолжалось до зари. Президент не спал всю ночь: «Я никогда так интересно не проводил время после Бей-оф-Пигз», — отметил он[269]. Генеральный прокурор жестоко себя обвинил за то, что не послал войска по соседству, которые находились в повышенной боевой готовности. Но когда с рассветом войска появились, главное было достигнуто: Джеймс Мередит был зарегистрированным студентом университета Миссисипи — пал еще один бастион сегрегации.
Дело университета приобрело гораздо большую значимость. Это заставило каждого задуматься снова. Сенатор Истлэнл, публично нападая на чиновников за то, что они навлекли проблемы на свои головы собственным «любительством», и по обыкновению рассуждая о «судебной тирании», в частной беседе сказал Бобби, что Барнет вел себя нелепо[270]. Барнет решил, что его политическая карьера окончена, и когда его бывший заместитель Пол Джонсон стал губернатором, он быстро продемонстрировал, что отказался от вызывающей риторики, к которой часто прибегал Барнет в течение всего кризиса. Что гораздо более важно, власти в Алабаме сделали надлежащие выводы. Алабамский университет теперь остался последним университетом в стране, который не осуществил расовую интеграцию, и приближалась его очередь; следовало больше не допустить повторения фиаско, имевшего место в Миссисипи — это было плохо как для университета, так и для дела. «Многие из нас знали, что будущее Юга предопределено и что смешно продолжать пустословное открытое неповиновение», — сказал один конгрессмен[271].
У обоих Кеннеди был собственный расчет. Это дело вряд ли было рекламой их умения управлять кризисом: они были чрезвычайно рады, что никто из их чиновников не был убит и Мередита не линчевали. С точки зрения политики университет Миссисипи являлся тем, чего Кеннеди стремился избежать больше всего, как повторения Литтл-Рока, с войсками, посланными в южный город (они там оставались, пока Мередит не окончил университет летом 1963 года), и мощно вскипающим негодованием Юга относительно того, что он расценил как еще одно неправомерное вторжение янки. Но шума было больше, чем результата: интеграция высшего образования на Юге шла вперед, но черепашьим шагом и чисто символически.
Мартин Лютер Кинг и другие черные лидеры ощущали, что президент упускает время, не используя этот случай для того, чтобы воззвать к справедливости: все, о чем он говорил, сводилось к тому, насколько важно слушаться закона. Кинг чувствовал, что гражданские права «больше не господствуют в сознании нации»[272]. Президенту следовало забыть об эпизоде с Меридитом и о потенциально опасных политических последствиях для него самого, его программы и его партии, обращаясь к этому как можно реже.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
