На кухне, с тарелкой супа, который здесь ели, кажется, в любое время дня и ночи, ее ждала Сандра. Как сивилла, она внимательно посмотрела на ее слишком блестевшие глаза, нетерпеливым жестом убрала с лица волосы и сказала, словно прочла по книге:
– Если ты хочешь добиться чего-нибудь в России, ничего не загадывай наперед. В твоей власти только принимать или не принимать настоящее. А теперь ешь и едем.
Им открыла дверь по-прежнему радушная и спокойная Елена. Кристель не знала, куда деться от ее голубых, гораздо более немецких, чем у нее самой, глаз. В холл вышел Сергей, поцеловал Кристель совершенно по-братски, и все вчетвером они прошли в комнату, где на диване среди разбросанных игрушек сидела Олюшка. Ее круглое, плоское лицо ничего не выразило при виде вошедших. Спустя несколько минут, отвечая каким-то своим внутренним движениям, она склонила голову на бок и очень правдоподобно произнесла: «Ку-ку». Кристель вздрогнула, оценив привычным взглядом, что девочка крайне тяжелая. «Куку» снова ударило ей в уши, и Олюшка, вскочив, принялась бегать по комнате кругами, взмахивая руками и крича все громче и громче, словно протестуя, словно пытаясь вырваться… Сергей резко повернулся и вышел, жестом позвав за собой Сандру.
– Зря вы это придумали, нехорошо, – покачал он головой, широким плечом тяжело приваливаясь к вытершимся клеенчатым обоям прокуренной кухни. – Девчонка домой рвется, что ей ваша Германия. Да и не только ей, – устало и зло закончил он.
– Итак, ни разводиться, ни уезжать ты не собираешься? – точно так же зло и устало спросила Сандра. – Зачем ты вообще затеял всю эту историю! – она собралась уйти, но Сергей неожиданно крепко обнял ее.
– Эх, Сашка-Сашенька, ты-то что злишься? Ведь знаешь, я и сам бы рад. Но… не осилить ей, со всей ее немецкой пунктуальностью, правильностью, стерильностью, моего разгильдяйства. Ее приют ей дороже всей немецкой поэзии и философии, да и всей остальной жизни тоже, ведь так?
– Но ведь именно за это ты и… оторваться от нее не можешь.
– Да. Как за костыли хватаюсь. Хочется ведь и нам чистой жизни, ясной, на десять лет вперед распланированной. И чтобы десять разных вилочек на столе, и чтоб себя уважать. У тебя сигареты есть? – прервал он монолог. – Спасибо. Но не можем мы так, не можем. Вон Борька, уж на что европейский человек, а и то вернется оттуда и непременно напьется как свинья, чтобы душу отвести и дома себя почувствовать.
– У нее очень много сил, очень. Может быть, справится?
– Нет, Сашка, золото мое, не справится. Не справиться им с нами. Не справиться, потому что на самом деле мы этого и не хотим вовсе, и расширокую натуру свою пуще глаза бережем, чтобы не дай бог кто не сузил. Пойдем, что-то там стало совсем тихо.
– А что же с Еленой тебе так плохо, если правильности ищешь? – в спину глухо спросила его Сандра.
Сергей обернулся как от удара.
– Да ведь она же самое ужасное, что может быть – она «полу». Ни размаха – ни железа. Духота одна.
В комнате, перед высоко поднявшей брови Еленой, Кристель сидела на полу и, положив руки на дергающиеся плечи девочки, тихо говорила ей что-то по-немецки, ласковое и бессмысленное, а Олюшка, широко открыв свои глаза-щелки, кивала в такт словам и улыбалась. Через несколько минут Кристель уложила ее на диван, и девочка на удивленье быстро заснула, вытянувшись всем телом.
– Ей надо больше двигаться и больше спать, – объяснила Кристель. – Когда мы сможем вылететь?
– Не раньше, чем через месяц. Наши в таких случаях всегда очень долго держат выездные документы, – ответила Елена. – Сергей, разве у тебя сегодня не «Спящая»? – не меняя тона, обратилась она к мужу. – Уже давно пора выходить. Бутерброды в холодильнике.
Сандра скривилась как от зубной боли.
– Если тебе тяжело, Леночка, мы можем взять девочку ко мне. Пусть привыкает к Кристель.
– Зачем же? Кристель будет приходить сюда. Я в отпуске.
И для Кристель начался месяц падающих звезд, зажигающихся и тут же умирающих надежд, бессмысленного, но настойчивого лепета Олюшки, желтеющей листвы, воды, становящейся с каждым днем все холоднее, краденых поцелуев и рыжих фонарей, раскачивающихся над стенами крепости Петра и Павла.
* * *
Манька вернулась в город поздно, по ее сгорбленной спине и грязно-серому лицу можно было предположить, что она вымыла не одну комендатуру, а десять. Маргерит тут же отослала ее в постель, а наутро, удивленная отсутствием русской за завтраком, нашла ее в горячке и полубеспамятстве. Из лагеря можно было принести что угодно, и фрау Хайгет, немедленно заперев детей в кабинете Эриха, послала за врачом, сухоньким старичком, надеясь, что за две кружки еще остававшегося пивного сусла он согласится осмотреть больную. Маргерит, боясь за детей, ждала его внизу.
– Должен вам сообщить, что болезнь чисто нервная, – пробормотал врач, стараясь не смотреть на белые сухари, лежавшие на столе, – видимо, она немало насмотрелась в этом лагере.
– Как вы смеете!? Всем известно, что господин Хайгет честно исполняет свой офицерский долг, – Маргерит вспыхнула, накрыла сухари вышитой павлинами салфеткой и величественно выплыла из столовой.
Манька провалялась в жару почти неделю, но ей не было еще даже семнадцати, а самые мучительные душевные переживания не длятся в таком возрасте долго, к тому же, природа наградила ее отменным здоровьем. Скоро она, обритая хозяйкой наголо из-за опасения тифа и прочих гигиенических соображений, встала с кровати, равнодушно посмотрела на свое изменившееся до неузнаваемости лицо, шатаясь, спустилась вниз, а к вечеру уже снова убирала, стирала и готовила. Она не плакала, а только ставшими вдруг больше глазами глядела на опустевший для нее дом, удивляясь, как он еще стоит, как не рухнул от холода и пустоты.
Никогда, даже в самых тайных и дерзких мечтах Маньке не приходило в голову, что Эрих может развестись с женой и быть с нею, она желала только одного: видеть и трогать его, того, в ком сосредоточилась для нее вся жизнь. А его не было, и она стала тосковать, тосковать гораздо сильнее, чем в первые недели пребывания в Эсслингене. Тогда ее еще спасала непрервавшаяся живая связь с родными, с землей, а теперь, предчувствуя скорое возвращение, она с каким-то отстраненным ужасом думала о том, что, может быть, никакой деревни больше нет, нет ни отца, ни сестры, ни дома, ни собаки, и что она гораздо больше нужна здесь, где растут двое детей… Тогда Манька бежала к себе и, упав на колени, горячо молилась богородице о том, что вернется и переживет все, что бы ни выпало на ее долю, лишь бы бог смилостивился и позволил ей еще один раз, один-единственный раз увидеть Эриха и сказать ему о том, какой он прекрасный, умный, добрый и нежный.
