Очевидно, подобное отношение к власти предопределило и ленинское восприятие власти в целом как инструмента для достижения социально ориентированных целей. В этом он следовал за своими учителями Марксом и Энгельсом. На это обратил внимание Бертран Рассел: «Марксисты никогда вполне не осознавали, что жажда власти является таким же сильным побудительным мотивом и таким же величайшим источником несправедливости, как и страсть к наживе…»[293].
Характерной чертой ленинского мышления является нетерпимость к меркантильным отношениям (частная выгода), к институту частной собственности, к отношениям «купли-продажи» внутри общества, при которых сам человек превращается в товар. Идеалом Ленина являлся социализированный труд, приносящий не прибыль, а некий обобществленный продукт, распределяющийся между членами общества по неким нормам социальной справедливости. Ленин понимал, что произвольно или абстрактно эти нормы, как и сам механизм распределения, создать не удастся. Для него единственной гарантией справедливого распределения была (до определенного момента) «пролетарская демократия», понимаемая им достаточно примитивно. Он проецирует систему внутрипартийной демократии на государственный аппарат, т. е. демократия — по Ленину — это «прямая демократия», где все вопросы решаются большинством голосов, а выборные руководители непосредственно связаны с массой, избравшей их, и могут быть отозваны, если масса останется не удовлетворена ими. Однако социальная масса и гражданское общество — явления различного порядка. Когда Ленин говорит о воспитании масс демократией, надо полагать, он осознает в какой-то степени, что массу необходимо к демократии подготовить. Однако ясного понимания глубокого различия между гражданским обществом и социальной массой у Ленина, скорее всего, не было. Это, в свою очередь, являлось следствием ленинского восприятия права как одного из инструментов классового господства. То, что гражданский коллектив предполагает наличие индивидуальных прав и свобод, для Ленина неочевидно. Индивидуальные права и свободы в буржуазном обществе обеспечиваются собственностью, а, следовательно, законы являются инструментами классового господства. Ленин отторгает основной постулат буржуазной демократии XIX века — нет гражданина без собственности, но не объясняет, как свои права будет отстаивать обезличенный «человек массы» в случае, если его личные интересы войдут в конфликт с интересами массы. Априори предполагается, что интересы рядовых пролетариев тождественны интересам всего класса в целом. Такой коллективизм, по остроумному замечанию Д.В. Колесова, природа создала «на уровне» муравейника или пчелиного роя. Но как «поднять» людей до этого уровня?
Однако в последние годы жизни Ленина заметно изменение его отношения к хозяйственной самостоятельности людей как субъектов экономического механизма, в частности, изменение отношения к кооперации. Об этом речь впереди.
Для многих остается парадоксом ленинское отождествление «пролетарской демократии» и «диктатуры пролетариата». Но если следовать ленинской логике, никакого парадокса здесь нет. Выше уже говорилось, что для Ленина теоретический пролетариат — это класс-символ, идеальный класс, внутри которого в принципе отсутствуют меркантильные отношения, отсутствует «буржуазность» как таковая, в то время как оставшаяся часть общества заражена в той или иной степени буржуазным сознанием. Участие всего общества в системе «прямой» демократии (особенно в силу неподготовленности самого пролетариата) привело бы рано или поздно к возрождению буржуазных отношений (на основе своекорыстного интереса), массовой буржуазной психологии, буржуазных политических институтов и, в конечном итоге, к реставрации буржуазного государства. Именно поэтому Ленин говорит о необходимости диктатуры пролетариата, т. е. о создании таких условий, которые в принципе препятствовали бы реставрации буржуазного государства. Иными словами, «пролетарская демократия» должна быть демократией для пролетариев и, в то же время, диктатурой по отношению к остальной части общества. В противном случае — по Ленину — пролетарская демократия просто неосуществима, как и построение социализма. В этом есть своя логика, но практически совместить демократию и диктатуру оказалось просто невозможно. Это оказалось тем более невозможно в силу того, что реальный рабочий класс в России весьма и весьма отличался от того класса-символа, который существовал в мышлении Ленина. Это была деклассированная масса, которую гражданская война сделала еще более деклассированной. И это в 1921 году был вынужден признать сам Ленин. Кроме того, если следовать постулатам Маркса и Энгельса, рабочие, уничтожившие частную собственность и обратившие средства производства в общественную собственность, перестают быть пролетариями. Они создают уже совершенно новую систему общественных отношений, основанную на совершенно иной социальной психологии. Ленинская трактовка диктатуры пролетариата предполагает длительный период классовой борьбы, которая не заканчивается со взятием власти. А, следовательно, необходимо существование и самого класса пролетариев, и его экстракта в виде коммунистической рабочей партии. Партия опекает класс, препятствуя его «обуржуазиванию», класс в своей непосредственной деятельности преображает и поглощает все остальное общество. Именно эту схему Виктор Михайлович Чернов называл «диктаториальным опекунским социализмом». Но именно ленинская схема учитывает тот факт, что социализм строится в отсталой (вопреки Марксу) крестьянской стране, поэтому в данном случае никакого противоречия между Лениным и Марксом нет. Есть достаточно трезвая оценка реальной ситуации, хотя и страдающая механистическим восприятием социальных отношений.
Весьма интересен анализ личности Ленина, данный лидером эсеров и давним оппонентом Ленина Виктором Михайловичем Черновым. В статье, написанной уже после кончины Ленина, Чернов заявил: «Я думаю, что в лице Ленина сошел в могилу самый крупный характер из выдвинутых русской революцией»[294]. Чернов не слишком высокого мнения об уме Ленина: «Ум у Ленина был энергический, но холодный. Я бы сказал даже — это был прежде всего насмешливый, язвительный, цинический ум»[295]. В то же время «воля Ленина была сильнее его ума. И потому ум его в своих извилинах и зигзагах был уродливо покорен его воле»[296]. «Воля же Ленина поистине была из ряда вон выходящей психоэнергетической величиной»[297]. Чернов, на наш взгляд, очень близок к пониманию подлинной сути личности Ленина, когда говорит о том, что его конструктивная деятельность строилась на тех же принципах, что и политическая борьба (деятельность, по определению Чернова, деструктивная): «Надо не бояться ошибок, учиться на ошибках, бросать неудачное, переделывать сызнова и сызнова, действовать где прямо, где обходными путями»[298]. Ленин, по мнению Чернова, — эмпирик, экспериментатор, игрок, и с этим нельзя не согласиться. Однако утверждение Чернова о том, что Ленина «вовремя спасали ошибки врагов», и это был «просто слепой дар судьбы», достаточно спорно, тем более что сам Чернов признает, что Ленин был большим мастером в оценке наличной политической ситуации. В Ленине соединялся фанатик коммунистической идеи и политик-реалист, строивший свою тактику на принципах шахматной логики, исходивший из анализа каждой новой конкретной ситуации, просчитывающий возможные варианты борьбы и использующий каждую ошибку своих оппонентов в свою пользу. Его единственной страстью «была его профессия, сама борьба, само переливание своей воли в формы политических событий. И аморализм его был простым производным из монопольного владычества над ним этой страсти. Его моноидеизм был его слабостью и его силой, его своеобразной красотой и его уродством»[299].
Под моноидеизмом Чернов, скорее всего, разумеет идею диктатуры пролетариата, отождествляемую Лениным с социализмом — социализмом освобождения труда от эксплуатации. Чернов, как указывалось выше, называет такой социализм диктаториальным и опекунским. Сам же он является приверженцем другого социализма, под которым он понимает, как и большинство европейских социалистов, систему хозяйственной демократии. Подобное видение социализма отрицает диктатуру в принципе, ибо, как и европейская социал-демократическая доктрина, исходит из принципа экономической целесообразности.
Как считает Чернов, Ленину была свойственна доктринальная узость и однобокость мысли, «граничащая с ограниченностью», но в пределах этой ограниченности «он достигал большой и своеобразной силы, эта сила сказывалась, главным образом, в необычайной, в абсолютной ясности, можно сказать, прозрачности всех положений. Тут уж он шел неумолимо до политического конца… не оставляя ничего расплывчатого, ничего неопределенного (кроме тех случаев, когда это надо было ему сознательно допустить из соображений дипломатии): все конкретизировалось и упрощалось до последних пределов возможного»[300]. Политическая ситуация уподоблялась шахматной партии. Ясное видение мельчайших деталей общей картины каждой конкретной ситуации помогало Ленину нащупать те слабые места в положении его противников, которые не были видны даже им самим. Кроме того, «упрощение до последних пределов возможного» позволяло Ленину-ора- тору находить общий язык с массой, быть ею понимаемым. А то, что Ленин был неплохим оратором, признавали многие. Суханов называет Ленина не оратором законченной, круглой фразы, а оратором огромного напора, силы, разлагающего на глазах слушателя сложные системы на простейшие, общедоступные элементы и долбящего ими слушателей до полного приведения их к покорности. Однако Суханов считал, что после 1917 года Ленин как оратор утратил и силу, и свою индивидуальность.
