— У вас есть замечательные физики.
— Спасибо. А то, что мы обштопали америкашек с водородной, — это как? Стоило выйти напрямую – и привет, без всякого шпионства сделали. Значит, можем?
— Согласен.
— Что же вы этих говномазов слушаете?
— Подобное мнение распространено.
— Имеет быть. Насчет ваших Розенбергов, однако, сомневаюсь.
— Почему?
— Не знаю точно, нам не сообщали, что от кого. Только много доставляли дешевки уже известной. А то и вовсе труху. Разбираться надо, что красть, а чекисты в этом деле не тянут. Волокли что ни попадя и поскольку рисковали жизнью, шли сквозь револьверный лай, то и требовали орденов и хвалебных отзывов. Сколько мы с ихней добычей мучились! Порой самих добытчиков вместе с Розенбергами на электрический стул посадить хотелось.
Джо положил вилку и нож, вытер губы.
— Розенбергов посадили на электрический стул, а вы получили Героя.
Джо сам от себя не ожидал этих слов, сорвался, когда уже подходил к заветному.
Лигошин постучал ложкой по стакану, подошла официантка.
— Милая, принеси нам водочки. Знаю, что нельзя, а ты принеси.
Появился графинчик с водкой, подкрашенной клюквенным соком. Лигошин налил, выпил.
— Удар ниже пояса. Но тут правил нет.
— Извините, — сказал Джо. — Они были мои друзья.
— В этом деле нет невиновных. Мы все в дерьме. Русские выкрали секрет бомбы. Получается, что Героя надо давать Розенбергам, Фуксам и прочим ворюгам вместе с нашими разведчиками. А всяким Лигошиным не за что.
— Я не это хотел сказать.
— А мне наплевать, что ты хотел. Это факт. Я приношу график Курчатову. Он смотрит и говорит: что-то тут не так, сними-ка еще раз. Сняли повторно. Приношу – вздыхает, нет, говорит, не нравится мне, попробуй еще разок. Вот, думаю, чутье какое. Сняли со всей точностью, показываю, а он открывает сейф, достает график – вот какая кривая должна получиться. Понимаете? Вот так работали. Ежели сами что придумаем – ой, не надо, вдруг не получится, время потеряем. Зря, что ли, старались наши доблестные разведчики, нет уж, не надо рисковать, мать вашу. Все видят, что можно, молчат, сучьи дети.
— А Розенберги? Вы думаете, от них тоже шел к вам материал?
— Я знаю, что Фукс был хороший физик. Он разбирался что к чему. Эти же вряд ли. Я уже сказал – присылали много трухи.
— Судебные власти никогда не согласятся с тем, что казнь Розенбергов – ошибка.
— Да и наши не захотят подтвердить, что они никакие не шпионы.
— Почему?
— А зачем? Чем больше шпионов, тем больше заслуг у наших чекистов. Неужели непонятно?
Следить за мыслью Лигошина было нелегко, доказательства он опускал, вывод следовал за выводом.
— …Фукс – идейный осведомитель. Его не вербовали. Наших заслуг тут нет, прибыли никакой.
— Розенбергов тоже не подкупали.
— Ваши Розенберги – часть шпионской сети коммунистов. Так преподнесли американские цэрэушники. Без этих шпионов русские ни в жисть не сделали бы бомбы, этим русским жлобам еще лет десять пришлось бы ковыряться. Нашим чекистам такая версия тоже на руку. Дошло?
— Не совсем.
Лигошин заговорил медленней, будто диктуя:
— ЦРУ, раскрыв шпионскую сеть, объясняло, что русские сами ничего сделать не смогли, сделали бомбу американцы, а коммунисты украли ее для русских, ЦРУ разоблачило их – слава ЦРУ! Наши создали огромную сеть за океаном, добыли секреты для физиков, и те сделали – слава чекистам! Они спасли страну и весь мир от атомного шантажа. Выходит, что Розенберги как шпионы выгодны и тем и другим. Это вам не одиночка-доброволец Клаус Фукс.
— Интересы совпали, — сказал Джо. — Вы полагаете, что…
— Что надо выпить.
Они выпили, Джо страдая и морщась, Лигошин жадно.
— Это ваши предположения? — спросил Джо.
— Между прочим, Фукс сейчас в полном порядке, живет и работает в Дрездене. Чуть ли не депутат. Я у него был.
То, что он рассказал, изумило Джо. Дом в Дрездене. Клаус Фукс, спокойно работающий в научном институте. Жена, кстати, русская, по словам Лигошина, милейшая женщина, которая была выдана Фуксу по прибытии в ГДР (до чего ж однообразна русская школа чекистов, Джо еле удержался от восклицания). Посидели, выпили, и Лигошин не постеснялся спросить у Фукса, как же он предал Оппенгеймера, который дружески принял его в Лос-Аламосе. Никто из советских не затевал с ним такого разговора, все допущенные хвалили, благодарили, а тут появился этот медведь Лигошин. Джо тут же представил, как все у Фуксов затрещало, как Лигошин выкладывал правду-матку напрямую. Может, потому, что не стеснялся, может, поэтому Фукс и отвечал откровенно? Да с Лигошиным иначе и говорить невозможно! Желание помочь советскому строю, по словам Фукса, было для него выше законов дружбы и моральных обязательств. Помогая родине социализма, он соблюдал высшую справедливость, хотя и приносил в жертву свою честь. Лигошин высмеял его: какой социализм, какое светлое будущее, кто они, знаменосцы этого будущего, — Вальтер Ульбрихт? Берлинская стена? Сталин – высшая справедливость? Кем они оказались, вожди народов, — Сталин, Берия, Молотов, вся клика, кем окажется Ульбрихт? И что же ответил Фукс? Примечательный ответ был. Да, я понимаю, сказал он, что руководители могут оказаться недостойными, но я-то помогал потому, что идея социализма хороша. Когда Советская страна победит, когда они получат атомное оружие, я потребую, чтобы они изменили свою политику. “Ну и что ж ты не потребовал у Ульбрихта?” – “Требовал, то есть просил, тот обещал подумать, учесть”. Смешно: один из самых великих шпионов, каких знала история, — и такая дремучая наивность.
— Боюсь, вы этого не понимаете. Мало здесь жить, надо еще, чтобы тебя употребили.
Цветную капусту и толстые ломти языка Джо полил острым коричневым соусом, посыпал перчиком.
— …а ведь Фукс мог бы запросто воткнуть: чего ж, мол, я сам вкалывал на этих бандитов, на всю эту камарилью…
Лигошин усмехнулся, но это была лишь тень его прежней широкой щербатой улыбки.
В рассказе о Фуксе восхищение сменялось недоумением, снисходительностью, даже презрением. Лигошин не понимал, как можно до такой степени задурить себе голову, не знать, не видеть, чем был сталинский режим. И это западный интеллектуал, человек, который изменил ход мировой истории! Благодаря ему монополия на атомное оружие рухнула на несколько лет раньше…
— Одиночка, молоденький физик, идеалист, между прочим, ревностный тогда лютеранин, связался на свой страх и риск с вашими и нашими коммунистами и предложил давать сведения.
На фотографиях в западных газетах, какие попадались Джо, изображен был остролицый, худенький, высоколобый типичный интеллектуал.
— Фукс не был коммунистом, не был социалистом. Не получал денег ни от кого, не занимался политикой, как ваши Розенберги. А вам никогда не приходило в голову, почему Фукса не казнили?
Нет, такого Джо не приходило в голову, он понятия не имел, что Фукс на свободе, занимается своей физикой в ГДР. Почему, как это могло получиться, если его вина куда больше, чем вина Розенбергов? Пусть даже Розенберги что-то передали. По мнению Лигошина, Фукс снабжал советских атомщиков качественной информацией регулярно. На суде Фукс ничего не отрицал. Он раскрыл главные секреты. И получил всего четырнадцать лет. Отсидел того меньше. А от него Америке куда больше урону было, чем от Розенбергов.
Лигошин торжествовал. Он говорил не стесняясь, не снижая голоса.
— Потому что выгоды от его казни не было! Все измеряется выгодой. Ваших приятелей выгодно было посадить на стул. А от Клауса особой прибыли не было.
— Выходит, и тем и другим невыгодно было оставить их живыми? — с трудом выговорил Джо.
Имелась точка, где сходились интересы обеих служб – в США раздуть истерию охоты за ведьмами и в ответ здесь, в Союзе, такую же охоту за американскими агентами, продемонстрировать мышцы, необходимость бдительности…
— Доходит?
— Мне трудно судить, — сказал Джо. — Вы многое недоговариваете…
— Нахальный ты тип. Другой бы испугался моей откровенности: остановись, Лигошин, умолкни!
— Верно, — согласился Джо. — Я даже не очень понимаю… Ведь вам…
— Потому что мне наплевать. И потом, это все мои догадки. Мы теоретизируем. Мы же с вами схоласты, Фома Аквинский и Бэкон, любители ученых бесед.
После обеда они гуляли по Кремлю, было тихо и безлюдно.
— Я встретился с вами потому, что и сам хотел кой-чего вам рассказать. Больше нет смысла откладывать. Верующие люди, те знают, что жизнь их в руке Божьей и может кончиться в любой миг. Итак, не исключено, что вам когда-нибудь удастся вернуться к себе. Вы могли бы там рассказать. Я ведь и вправду ничего не боюсь, потому что меня нет. Вы ходите с призраком. Был когда-то Лигошин, начинал шумно, две первые работы прозвенели на весь мир, и вдруг – все, исчез. Не найдете ни в телефонной книге, ни в справочниках, ни в каких-либо библиографиях. За рубежом думают, что я давно умер. Может, сгноили в лагерях. Никто не знает, что Лигошин жив, что он Герой, академик, лауреат и прочее. Награды закрытые. Работы закрытые. Адрес закрытый. Впрочем, награды перечислят в некрологе. Это у нас положено. Я, как невидимка Уэллса, обозначусь, когда стану трупом. Появится портрет, набор неясных заслуг и сожаления группы товарищей, которые меня знать не знали. Написано будет: “Большой вклад”, а ни одной из лучших работ не смог опубликовать. Я ведь мог развернуться не меньше Капицы. Впрочем, ему тоже не дали. Вернулся бы он к Резерфорду, куда больше бы сделал… Как сказал Пушкин, “черт меня догадал родиться в России с душой и талантом”. Страшное признание! Вот и я ни детям своим, ни Миле, ни друзьям ничего не могу рассказать про себя. Секретность! До смертного часа засекречен!
