«А может, я все это сочиняю, — подумала Аня, — оттого, что Вихрь ест как дышит. Он раз сказал, что жена, еще до того как ушла от него, однажды вместо супа поставила ему воду от вымытой посуды, а он ее все равно съел. Он смеялся, а мне плакать хотелось — как же она так с ним могла поступать и почему он над этим смеется?»
Аня услыхала, как Вихрь укрыл кастрюлю с картошкой и придвинул ее к печке. Потом он отошел к узенькой железной кровати, стоявшей возле двери, и снял сапоги.
— Вихрь, — тихонько позвала Аня. — Вихрь…
Она не думала за мгновение перед этим, что окликнет его. Это в ней случилось помимо нее самой.
— Что?
— Ничего.
— Почему не спишь?
— Я сплю.
Вихрь усмехнулся.
— Спи.
Он сбросил пиджак, повесил его на стул, вытащил из кармана пистолет и положил его рядом.
— Вихрь, — сказала Аня еще тише.
Он долго не отвечал ей и сидел замерев, только глаза откроет, закроет, откроет, закроет…
– Вихрь, – снова позвала его Аня, – ну пожалуйста…
А после стало так тихо, будто все окрест было небом и не было ни тверди, ни хляби, ни говора леса, ни шуршания поземки, ни потрескивания березовых, мелких, сухих поленцев в раскаленной добела печке, ни зыбкого пламени свечи.
И были рядом двое, и было им тревожно и счастливо, и боялись эти двое только одного — окончания ночи.
…Поэт – это радарная установка высочайшей чувствительности:
Мело, мело по всей земле,
Во все пределы,
Свеча горела на столе,
Свеча горела…
Как летом роем мошкара
Летит на пламя,
Слетались хлопья со двора
К оконной раме.
Метель лепила на стекле
Кружки и стрелы,
Свеча горела на столе,
Свеча горела.
На озаренный потолок
Ложились тени,
Скрещенья рук, скрещенья ног,
Судьбы скрещенья.
Считается, что эти стихи написаны после войны. Может быть. Но услышаны они были поэтом, увидены им и приняты радаром его обостренных, трагических чувствований ранним зимним утром последнего года войны.
— Что ж ты плачешь, маленькая, — шептал Вихрь, — я верю тебе. Я люблю тебя, разве я могу не верить тебе?
— Я сейчас не от этого плачу.
— А отчего?
— Оттого, что мне так хорошо рядом с вами.
— Тогда улыбнись.
— Я не могу.
— Я прошу тебя.
— Тогда мне надо вас обманывать.
— Обмани.
— Не хочу.
— Ты упрямая?
— Очень.
— Знаешь, я не люблю, когда плачут.
— Сейчас я перестану. Это у нас бывает.
— У кого?
— У женщин.
— Почему?
— Мы ж неполноценные. Из вашего ребра сделаны.
— Ты сейчас улыбнулась?
— Да.
— Покажись.
— Нет.
— Покажись.
— Я зареванная. У меня нос распух. Вы меня такую любить не будете.
— Буду.
— Не будете, я знаю.
— Анюта, Анюта…
— Я, когда вы в городе, даже двигаться не могу — так за вас боюсь.
— Со мной ничего не будет.
— Откуда вы знаете?
— Знаю.
— Я молюсь, когда вы в городе.
— Богу?
— Печке, лесу, небу, себе. Всему вокруг.
— Помогает?
— Разве вы не чувствовали?
— Нет.
— Это потому, что вы не знали. Если в тайге человек пошел через сопки один, за него обязательно охотники молятся. У нас там все друг за друга молятся. Я за моего дядю молилась ночью, думала: «Лес, пожалуйста, сделай так, чтобы ему было хорошо идти, не путай дядю Васю, не прячь тропу, не делай так, чтобы у него ночью загас костер, приведи его на ночлег к хорошему ручью. Небо, пожалуйста, не пускай дождь, не разрешай облакам закрывать звезды, а то дядя Вася может заблудиться, а у него нога больная, а он все равно ходит на промысел, потому что я у него осталась, он мне хочет денег собрать на техникум…»
— Ну и что?
Аня повернула к Вихрю нежное, светящееся лицо и сказала тихо:
— Я запомнила: это было в половине третьего ночи — ходики на стене тикали. А он, когда вернулся, смеялся все, рассказывал, как в ту ночь на него медведица-шатунья вышла, а он спал. И будто его кто толкнул — успел ружье схватить. А я-то знала, кто его толкнул.
— Ты?
— Нет… Земля. Какое дерево заскрипело, костер искрами выстрелил, бок напекло — вот он и проснулся. Я ж за него у леса просила и у неба.
— Колдунья ты.
— Для других — колдунья. А для себя ничего не смогла.
— А за меня ты когда стала землю и небо просить? С самого начала?
— Нет.
— А когда?
— В тюрьме.
— Почему?
— Не знаю… Я там вас часто вспоминала. Никого так часто не вспоминала — ни маму-покойницу, ни папу, ни дядю Васю.
Аня снова заплакала.
— Что ты?
— Я теперь на всю жизнь обгаженная — в гестапо сидела, их шифровку передала.
— Перестань, — сказал Вихрь. — Чтоб ты не терзала себя, запомни и выкинь из памяти: я тоже сидел в гестапо.
— Когда?
— Меня арестовали в первый день. Помнишь, я пришел на явку только через неделю?
— Помню.
— Я был в гестапо все это время.
— А как же…
— Я бежал с рынка. Это долгая история. Словом, я бежал от них…
— А почему…
— Что?
— Почему вы ничего не сказали?
— Потому, что мне надо было выполнить операцию. Выполню — скажу.
— Вы никому не сказали?
— Никому.
— И Коле?
— Даже Коле.
— Значит, вы нам не верили?
— Я вам всем верю как себе.
— Тогда… почему же вы… молчали?
— Ты в себя не можешь прийти? Тебе ведь кажется, что перестали верить в Центре? А каково было бы мне — руководителю группы? Тебе ведь казалось, что и я тебе не верю, да?
— Да.
— Нам пришлось бы уйти. А новую группу сколько надо готовить? Месяц. А передавать связи? Месяц. Налаживать связи? Месяц. Входить в обстановку? Месяц. А что может случиться с городом? Для меня сначала — дело, после — сам. Понимаешь?
Аня не ответила.
— Спишь, девочка?
Аня снова ничего не ответила.
Вихрь гладил ее по голове осторожными, ласковыми движениями.
Аня не спала. Она до ужаса ясно вспоминала слова Берга о том, что гестапо устроило побег русскому разведчику с рынка после того, как он перевербовался к ним. Он сказал даже день, когда это случилось. Аня сейчас вспомнила: в тот день Вихрь пришел на явку.
Утром Вихрь ушел в город. Аня еще раз сопоставила слова Берга с ночными словами Вихря, когда он говорил ей, что в городе с ним ничего не случится, и, приняв это его мужское желание сильного успокоить ее совсем за иное, она самовольно вышла на связь с Центром и передала Бородину все об аресте Вихря гестапо и о его побеге. А потом она достала свой «парабеллум» и загнала патрон в ствол. И — замерла у стола, словно изваянная…
…
«ЛИЧНОЕ И СТРОГО СЕКРЕТНОЕ ПОСЛАНИЕ
ОТ Г-НА ЧЕРЧИЛЛЯ МАРШАЛУ СТАЛИНУ
На Западе идут очень тяжелые бои, и в любое время от Верховного командования могут потребоваться большие решения. Вы сами знаете по Вашему собственному опыту, насколько тревожным является положение, когда приходится защищать очень широкий фронт после временной потери инициативы. Генералу Эйзенхауэру очень желательно и необходимо знать в общих чертах, что Вы предполагаете делать, так как это, конечно, отразится на всех его и наших важнейших решениях. Я буду благодарен, если Вы сможете сообщить мне, можем ли мы рассчитывать на крупное русское наступление на фронте Вислы или где-нибудь в другом месте в течение января и в любые другие моменты, о которых Вы, возможно, пожелаете упомянуть. Я никому не буду передавать этой весьма секретной информации, за исключением фельдмаршала Брука и генерала Эйзенхауэра, причем лишь при условии сохранения ее в строжайшей тайне. Я считаю дело срочным».
Либо
— Прошу вас, господин Трауб, прошу.
— Благодарю, господин Либо.
— Что вас привело ко мне?
— Любопытство.
— То есть? — Либо пропустил Трауба перед собой, включил свет в квартире, быстро оглядел окна — опущены ли синие светомаскировочные шторы — и жестом предложил Траубу садиться.
— Сейчас я все вам объясню.
— Мне льстит, что вы, такой известный фронту журналист, заинтересовались моей скромной персоной. Я в свое время читал ваши книги.
— О!
— Я отдавал должное мастерству, с которым они были написаны, но меня поражало, где вы находили таких слабых, развинченных, мятущихся людей? Простите, конечно, за столь откровенное признание, но ваши фронтовые корреспонденции нравятся мне значительно больше.
— И на том спасибо.
— Один предварительный вопрос: откуда вам известна моя фамилия? Кофе или пива?
— Кофе, если можно.
— Сейчас я заварю.
— Что касается вашей фамилии, — глядя в спину эсэсовцу, медленно сказал Трауб, — то, поверьте, я не знал ее. Вернее, я не был уверен, что вы — Либо.
