Из-за перегородки донеслось:
— Но что тебя смущает, сын мой, если тебе такая жизнь нравится?
— Да смущает, святой отец, что время — делу, а потехе — только час, а не наоборот! Здесь же одна потеха... Я слабый человек, святой отец. Мне только дай не работать, не учиться! Это ж счастье какое!.. Да только потом придется мыть «мерс»... гм... коня тому, кто вкалывал. Я ж говорю, это приятно, самому нравится потешаться, а не работать, но жизнь так устроена, подлая, что кто слишком много потешается, балдеет и оттягивается, потом моет и чистит коня тому, кто упорно работал, трудился и... э-э... повышал свой уровень. Ну там в церковь ходил и в универ, с лекций не убегал, а прилежно конспектировал... Словом, те соседние города, жители которых нам завидуют, будут расти и развиваться, а здесь всё сгниет... И хотя гнить будет долго, но всё-таки придется жить на приятно гниющей помойке.
Я говорил медленно, с трудом подбирая слова, сам себе казался противным и занудным за такую скучную правильность, но у меня есть какой-то опыт, пусть не собственный, и я выкладывал это священнику. Он сидел притихший, как мышь, а когда я замолчал, он некоторое время еще ждал, но я молчал тоже, и он заговорил тихим нерешительным голосом:
— Я понимаю твое смятение, сын мой, хотя такие слова дивно слышать от юноши такого возраста... Не всякие зрелые мужи это разумеют! Ты всё сказал верно, но я бессилен в этом городе. В церковь почти никто не ходит, сейчас в моду, как я уже говорил, вошли черные мессы...
— Мадам Бриклайт? — вспомнил я.
— Не только...
— Насколько серьезно? Или так, мода? Эпатаж?
— И мода, — согласился он грустно. — Сейчас стало признаком хорошего тона плевать на церковь. Этим как бы выказывают свое свободолюбие и отвагу. Но кто-то всерьез пытается продать душу дьяволу, и продает, чтобы получить земные блага и успеть ими насладиться.
Я поинтересовался:
— А что, дьявол в самом деле может дать вечную жизнь и все блага?
— Так толкуют, — ответил он, — но это ложь. Дать вечную жизнь — это дать возможность ускользнуть от Страшного Суда, а такого даже дьявол не может. Срок человеческой жизни отмерен каждому Господом. Но люди сами укорачивают ее...
— Понятно, — сказал я. — Генетический код, гм... Всё запрограммировано, а дьявол может всего лишь удлинить срок жизни в пределах заданного свыше. Понятно, святой отец. Но эти черные мессы пока оставим. Меня интересуют более практичные вопросы.
— Говори, сын мой.
— Я не верю, что весь город вот так взял и погряз. На это потребуется тысяча лет, а сразу из мира чести и долга вот так перескочить... и не стыдиться — как-то слишком. Но можем зайти и с другого конца... Как на это веселье смотрят старшины цехов? Кожевников, шорников, оружейников, бронников, булочников... да вообще тех, кто производит материальные... уж простите за такое не богоугодное определение, ценности?
Он долго смотрел на меня сквозь решетку, я почти физически чувствовал его муки, наконец он проговорил тихо:
— Я дам тебе их адреса. Зайди, вам будет о чем поговорить.
— Благодарю, святой отец.
— Не благодари. Может быть, тебе лучше бы просто убраться из этого обреченного города.
Он вышел проводить меня до порога церкви, маленький и очень встревоженный человечек, часто и суетливо крестился, отгоняя мысли, возникающие при взгляде на меня, очень даже странного гостя.
Я быстро осмотрелся, прекогния молчит, близкой опасности нет, а далекую предсказывать, увы, даже древние маги не умели. Рядом прерывисто вздохнул священник, бледный, с застывшим лицом, на лбу и щеках багровые отблески, словно от догорающего костра. Я поднял голову, нервы встрепенулись. На черном небе за черную землю заходит исполинский диск солнца, захватив собой треть неба, багровый, жуткий, словно прошло семь миллиардов лет и Солнце уже выгорело, разбухло так, что уже поглотило Меркурий и даже Венеру.
Я старался напомнить себе, что солнце уже опустилось за горизонт, а это закат принял такую причудливую форму, но сознание отказывалось слушать разум, что он понимает, молокосос, когда глаза ясно показывают опускающееся за край земли исполинское светило, вон даже видны протуберанцы...
На затухающем не могут быть протуберанцы, сказал я себе трезво, и сразу же увидел, что это всего лишь так затейливо освещено небо, даже не само небо, хрен знает, что это вообще такое, каждый называет по-своему, а облака и всякая там водяная пыль, что завтра может собраться в грозовую тучу.
Я перевел дыхание, однако нервы еще подрагивают, организм получил слишком большую долю адреналина, а тот трансформировался в эндорфин.
Священник тоже взглянул на небо. Я спросил охрипшим голосом:
— Знамение, святой отец? Что оно значит? — Он взглянул с укором.
— Господь не посылает знамений. Это всё суеверия невежественных людей. Остатки язычества!
— Гм, — проговорил я с раскаянием, — крепко же это язычество проросло в христианство... Спасибо, святой отец.
— Не за что, сын мой.
— А за адреса и явки?
Глава 5
Море черепичных крыш, блистающих в лучах заката, как раскаленные слитки железа, померкли, словно задутые нещадным ветром с севера. На город легла тьма, а над ним купол всё бездоннее и таинственнее, звезды всё ярче и острее.
Со стороны моря накатывают волны свежего воздуха, ненадолго вытесняя запахи вина, браги, блевотины, пережаренной на прогорклом масле рыбы.
Удалые и крайне непристойные песни со всех сторон, горожане наслаждаются свободой, как дети, что ускользнули от бдительного ока родителей и не попали под властную руку учителей и воспитателей. Двери и даже окна борделей распахнуты, оттуда крики и смех, дважды я видел в окнах, как выглядывают пьяные женщины, вымя свисает через подоконник, смеются и зазывают прохожих.
Но, кроме пьяни и шлюх, по улице время от времени проходят вполне благопристойные парочки, а песни порой звучат чистые, нежные, хватающие за душу. Я видел и тех, кто, перемахнув высокий забор, пел под высоким балконом, кто просто вышел на крыльцо подышать ночным воздухом и не дрался и не матерился, видел и деловитую ночную стражу, что, абсолютно трезвая и суровая, проходит от перекрестка к перекрестку, охраняя мир и порядок.
В отдаленные районы города, как я понял, стража не заходит, особенно в порт, может, из опасений за свои шкуры, но, скорее всего, ей дан тайный приказ не очень усердствовать в тех местах. Гражданам надо дать отдушину, пусть в городе останутся свободные от власти зоны.
Порядочные люди туда не сунутся, но всякая рвань и совсем уж отчаянные авантюристы могут выплеснуть свою энергию в беспредельном беспределе...
В спине прощекотало, словно за шиворот попала крупная снежинка, растаяла и потекла, высыхая, вдоль хребта. Я невольно передернул плечами, но капля по дороге незаметно испарилась, оставив чувство даже не тревоги, а скорее прохлады.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
