И ты уже, может, пленен чужеземной любовью, Может быть, с нею и речи заводишь, Какую ты дома простую покинул супругу: Только что прясть она грубые нити умеет. Пусть ошибаюсь, и грешное слово пусть ветер развеет. Ужели ты, вольный, в разврате отсутствовать хочешь? — Меня ж с одинокого ложа сойти принуждает Родитель Икарий[147] — бранит мою долгую верность; Но пусть, что угодно ему: я твоя, и твоей я должна называться; Пенелопа — останусь я вечно супругой Улисса. Он же стыдливой мольбой и святыней моей сокрушается И сам свое сердце смиряет. Дулийцы, самосцы и те, что высокий Ядинт посылает, Толпой сладострастной ко мне женихи набежали; Уж твоим завладели двором, и никто удержать их не может. Так верное сердце мое, а богатства Улиссовы гибнут. Что я тебе расскажу о Пизандре, свирепом Медонте, Эвримахе, о жадной душе Антиноя[148], И о всех, что на стыд себе ты питаешь Чрез труд и чрез кровь добытым достояньем? Ир[149] неимущий и жалкий Медантес[150] — последний из смертных,— Крайний нам стыд и позор! — и они обижать тебя смеют. Трое нас здесь беззащитных: робкая сердцем супруга, Да старец Лаэрт[151], да наш Телемак[152] — еще отрок. Он же недавно едва не погиб у меня через козни, Когда собрался было в Пилос, нашим не внемля советам. Но молю, да велят это боги — по ходу судеб неизменных, — Чтоб сын наш, в минуту кончины, и мне и тебе закрыл очи. Но здесь — ни Лаэрт, ко брани уже неспособный, Царством управить не может, теснимый от злобных соседей (Только бы жил Телемак: он будет и храбрый защитник, Хоть отроку ныне ему нужна родителя помощь), Ни я — отогнать не могу врагов от нашего крова: Ты возвратись к нам скорее, наша защита и пристань! Есть — и молюсь, чтобы жил он! — сын у тебя; его, в нежные лета, Ты должен всему обучить, чтоб был он достойным героем, Спеши на Лаэрта взглянуть и навеки сомкнуть ему вежды: Он последний, судьбою назначенный срок доживает; И я, что ребенком тебя проводила, — наверно, Когда возвратишься домой, тебе покажусь уж старушкой. <1843>
ПОСЛЕДНЯЯ ЭЛЕГИЯ{82}
Увы! как лживый сон, судьба играет нами, От резвой юности до сеней гробовых; Смеется злобно жизнь над чувством, над страстями, Над клятвами безумцев молодых. Как я любил тогда! В разлуке безнадежной, С минуты горестной, с минуты роковой, Когда в последний раз блеснул мне образ нежный,
