Получив от Ромодановского – короля известие о бунте стрельцов и движении их к Москве, Петр отвечал ему: «Пишет, ваша милость, что семя Ивана Михайловича растет: в чем прошу вас быть крепким; а кроме сего ничем сеи огнь угасить не можно. Хотя зело нам жаль нынешнего полезного дела (поездки в Венецию), однако сей ради причины будем к вам так, как вы не чаете». Ромодановский пишет о возмущении стрельцов, а Петру представляется, что растет семя Милославского! Остальные слова, что «только крепостию можно угасить сеи огнь», уже показывают сильное раздражение, которое внушало убеждение в необходимости крайних мер для уничтожения зла. Привести в ужас противников, кровью залить сопротивление – эта мысль обыкновенно приходит в голову революционным деятелям, в разгаре борьбы, при сильном ожесточении от сопротивления, при опасении за будущность свою и за будущность проводимого начала. Зловещий ответ Ромодановскому обещал Москве террор.
На дороге из Вены в Россию Петр получил известия о прекращении бунта победою Шеина. Между прочим Виниус писал: «Ни един не ушел: по розыску пущие из них посланы в путь иной темной жизни с возвещением своей братьи таким же, которые, мню, и в ад посажены в особых местах для того, что, чаю, и сатана боится, чтоб в аде не учинили бунту и его самого не выгнали из его державы».
26 августа по Москве разнеслась весть, что накануне приехал царь; побывал кой-где, был у девицы Монс; не был во дворце, не видался с женою; вечер провел у Лефорта, ночевать уехал в Преображенское. В этот вечер или в эту ночь решено было дело, которое на другой день должно было изумить Москву и многих поразить ужасом.
Петр возвратился в Москву в сильном раздражении: семя Ивана Милославского, стрельцы, пошли опять ему наперекор; перед отъездом Соковнин, Цыклер, стрельцы; только что отдохнул за границею, занявшись любимыми делами, как опять стрельцы не дают продолжать путешествия. Но стрельцы – это только застрельщики, это только вооруженная сила, за которою стоит масса людей, противных преобразованию, противных всему тому, чем уже заявил Петр свою деятельность, с чем связал себя невозвратно, без чего не может существовать. Петр хорошо знал, как смотрели эти люди на его деятельность; он не откажется в угоду им от этой деятельности, напротив, он ее усилит и, следовательно, возбудит против себя еще большую ненависть, большее ожесточение; сознание этого ожесточения в других страшно ожесточает его самого; он готов к борьбе на жизнь и на смерть, он возбужден, он кипит, первый пойдет напролом, он бросится на знамя противников, вырвет и потопчет его: это знамя – борода, это знамя – старинное длинное платье.
Но мы не можем остановиться здесь на одних личных побуждениях Петра и выпустить из внимания общий ход народного дела. До Петра народ повернул к Западу, до Петра начал работать новому началу, и это должно было непременно высказаться в одежде и волосах. Удивляться нечего этому явлению, которое повторяется беспрерывно в глазах наших: человек прежде всего в своей наружности, в одежде и уборке волос старается выразить состояние своего духа, свои чувства, свои взгляды и стремления. Как только признано превосходство иностранца, обязанность учиться у него, так сейчас же является подражание, которое естественно и необходимо начинается со внешнего, с одежды, с убранства волос, а тут еще твердили, что в покрое платья выказывается разум народа: русское платье некрасиво и неудобно, за него иностранцы зовут нас варварами, особенно нерасчесанные волосы делают нас мерзкими, смешными, какими-то лесовиками. Уже при Борисе Годунове при первом движении к Западу начинается между русскими подражание иностранцам в наружности, начинается бритье бород, и тут же начинаются против этого сильные выходки хранителей старины. При царе Алексее Михайловиче с усилением движения к Западу усиливается и брадобритие: мы видели, как ревностный блюститель отеческих преданий Аввакум не хотел благословить сына боярина Шереметева, потому что тот явился к нему в блудоносном образе, т. е. с бритою бородою. Ревнители отеческих преданий употребили все свои усилия, чтоб искоренить «еллинские, блуднические, гнусные обычаи», и достигли, по-видимому, своей цели, когда правительство, в угоду им, начало отнимать чины за подрезывание волос. Но эта ревность была вредна только ревнителям, которые были не в состоянии остановить рокового движения и только раздражали противников, заставляли их относиться к бороде и старому длинному платью так же враждебно, как ревнители относились к блудоносному образу: борода стала знаменем в борьбе двух сторон, и понятно, что когда победит сторона нового, то первым ее делом будет низложить враждебное знамя. Движение, долженствовавшее привести к этой победе, шло безостановочно: в 1681 году царь Федор Алексеевич издал указ всему синклиту и всем дворянам и приказным людям носить короткие кафтаны вместо прежних длинных охабней и однорядок: в охабне или однорядке никто не смел являться не только во дворец, но и в Кремль. Патриарх Иоаким с отчаянием увидел, что еллинский, блуднический, гнусный обычай брадобрития явился с новою силою; опять загремел против него патриарх: «Еллинский, блуднический, гнусный обычай, древле многащи возбраняемый, во днех царя Алексея Михайловича всесовершенно искорененный, паки ныне юнонеистовнии начаша образ, от бога мужу дарованный, губити». Патриарх отлучает за брадобритие от церкви, отлучает и тех, которые с брадобрийцами общение имеют, – тщетные усилия, обращающиеся только во вред авторитету церкви и духовенства. Преемник Иоакима Адриан издал также сильное послание против брадобрития, еретического безобразия, уподобляющего человека котам и псам; патриарх стращал русских людей вопросом: если они обреют бороды, то где станут на страшном суде: «с праведниками ли, украшенными брадою, или с обритыми еретиками?»
Эти выходки служат для нас лучшим мерилом силы стремления, против которого они делались, лучшим мерилом силы раздражения, какое должны были возбуждать в людях «юнонеистовых». Заметим также, что способ, употребленный Петром против бород и русского платья, был завещан ему предшественниками, и другой способ был тогда немыслим: указом царь Алексей Михайлович вооружился против брадобрития, наказывая ослушников понижением в чинах; указом царь Федор Алексеевич велел носить короткие кафтаны вместо длинных охабней и однорядок; патриарх со своей стороны отлучением от церкви наказывал за еллинский обычай: Петр точно таким же насильственным образом выводит бороды и русское платье. Наконец, заметим еще одно обстоятельство: без сомнения, первым делом Петра по приезде в Москву было потребовать розыскное дело о стрельцах, и легко понять, с каким чувством читал он челобитную их, наполненную злыми выходками против Францка Лефорта (т. е. против самого Петра), против немцев, последующих брадобритию. – Я немец, последующий брадобритию: так вот же вам ваши бороды!
Утром 26 августа толпа всякого рода людей наполняла деревянный Преображенский дворец, где Петр жил запросто, принимая вместе с знатью людей самых простых. Тут, разговаривая с вельможами, он собственноручно обрезывал им бороды, начиная с Шеина и Ромодановского; не дотронулся только до самых почтенных стариков, которым вовсе не к лицу была новая мода: до Тихона Никитича Стрешнева и князя Михаила Алегуковича Черкаского, они одни и остались с бородами; другие догадались, в дело, и начали бриться; недогадливым было сделано еще внушение: 1 сентября, в тогдашний Новый год, был большой обед у Шеи некоторые явились с бородами, но теперь уже не сам царь, а царский шут упражнялся в обрезывании бород. Кто после того не хотел бриться, должен был платить известную пошлину.
Дело было начато, вызов брошен людям, провозглашавшим брадобритие блудною, еретическою новостию; но Петр но дал им опомниться от этого удара, сразил новым ужасом, начавши кровавый розыск против стрельцов, которые осмелились с оружием в руках пойти против немцев, последующим брадобритию. С половины сентября начали привозить в Москву стрельцов, оставшихся в живых после первого. Шеиновского розыска, и наполнили ими окрестные монастыри и села: всего было более 1700 человек. В Преображенском в 14 застенках начались пытки с 17 сентября – печальный день именин Софьи, когда 16 лет тому назад без суда казнены были Хованские. Пытки отличались неслыханною жестокостию. Добыто было признание, что стрельцы хотели стать под Девичьим монастырем и звать Софию в управительство; наконец один стрелец, с третьего огня, признался, что было к ним послано от царевны Софьи письмо, которое Тума принес из Москвы в Великие Луки; то же показано было и некоторыми другими стрельцами; дело дошло до стрельчих, оговоренных в передаче письма, до женщин, живших при Софье в монастыре, при сестре ее Марфе: женщины были пытаны и показали уже известное нам о сношениях двух сестер и о передаче письма стрельцу.
