Россия. Потому что английские путешественники «возбуждают волнения среди народов Центральной Азии» и «распространяют тревогу даже внутри тех стран, которые соприкасаются с нашими границами», а английские промышленники вместо честной конкуренции стремятся всеми способами вытеснить российские товары из региона[522].
Указывалось, что враждебные меры Великобритании, направленные против Персии (разрыв отношений, «морская демонстрация, произведенная по приказанию британского правительства в Персидском заливе и занятие острова Карака[523]»), заставили шаха прибегнуть к дружбе «императора и просить его посредничества». Далее тон ноты становился все более суровым. Указывалось, что император надеется на восстановление прежнего порядка вещей, а если этого не случится, то тогда ситуация станет «предметом беспокойств для самой России», принуждая ее, «в свою очередь, принять меры обороны и предосторожности»[524].
Такого рода попытка (хорошая мина при плохой игре) мало кого могла обмануть. Россия шла на попятный, и сколько бы ни грозила пальчиком англичанам, было ясно, за кем осталось поле боя. Поццо ди Борго мог сколько угодно грозно надувать щеки, надеясь отрезвить зарвавшихся англичан и навязать им как бы равный размен. Лондон восстанавливает статус-кво, то есть дипломатические отношения с Тегераном, позитивное взаимодействие с российской миссией в персидской столице, выводит свои войска с персидской территории и т. д., а Россия обязуется не затевать «сомнительных делишек» с афганскими ханствами с использованием персидского фактора. Но в действительности это было отступление, завуалированное дипломатической риторикой.
Британский кабинет уступчивость России воспринял как должное, но ему не понравилось, что она переводит стрелки и увиливает от ответственности за свои шаги, нацеленные на ослабление британских позиций в Персии и Афганистане, что отказалась дезавуировать персидско-афганскую «сделку» и, вообще, отрицает наличие «злого умысла» со своей стороны. Кроме того, у Пальмерстона вызвало раздражение то, что в ноте, которую ему передал Поццо ди Борго, «происки» Симонича и Виткевича не получили достаточно твердого и сурового осуждения. Поэтому 26 октября британский министр направил свой проект ноты Кланрикарду для вручения Нессельроде.
Там без обиняков ставился вопрос: нужно ли воспринимать российскую политику в русле «деклараций» русского министра иностранных дел и Родофиникина, которые они адресовали лорду Дарему «с февраля по май 1837 года», или же «действий графа Симонича и господина Виковича»?[525] Подчеркивалось, что установленная между двумя правительствами «система откровенного обмена информацией по персидским делам», давала британскому кабинету все основания думать, что «правительство Её Величества будет узнавать о переменах в российской политике и вызвавших это причинах от кабинета в Санкт-Петербурге, а не строить догадки, исходя из деятельности русских агентов в Персии и Афганистане»[526].
Отправляя инструкции Кланрикарду, Пальмерстон не знал, что Россия уже поторопилась «взять под козырек». В депеше, которую Нессельроде отправил Дюгамелю 23 октября 1838 года, посланнику было велено приостановить все действия за пределами Персии и ничего подобного более не предпринимать.
Пока вершилась большая политика, события в Афганистане развивались своим ходом. Кохендиль-хан выступил в направлении к Себзевара и в нескольких стычках с отрядами гератцев одержал победу. В его руках, как мы знаем, находился Фарах. 24 ноября Виткевич с оптимизмом информировал об этом Симонича (не зная еще, что 15 ноября тот покинул Тегеран) в надежде, что следующим шагом станет захват Герата. «Сардары Кандагара, овладев Гератом, предполагают отправить через Тегеран к императорскому дворцу младшего из братьев сардара Мехрдиль-хана, уполномочить его заключить трактат и признать над собой владычество государя императора и просить назначить в Герат и Кандагар российских резидентов»[527].
13 декабря Виткевич выехал из Кандагара в Фарах, куда прибыл 26-го числа того же месяца. Увиденное там вряд ли его обрадовало. Войско Кохендиль-хана находилось в состоянии разброда вследствие сложностей со снабжением в условиях необыкновенно суровой зимы. Стало ясно, что штурмовать Герат кандагарцам не под силу. Проблема заключалась и в недобросовестности Мехрдиль-хана, который так и не наладил сбор провианта.
Тем не менее, не располагая полной информацией о том, что происходило в коридорах власти в Лондоне и Петербурге, Виткевич все же верил в успех. Не факт, что в противном случае, он стал бы подталкивать кандагарцев к активным действиям. Но столько было сделано, столько сил затрачено…
15 ноября Шуджа-уль-Мульк выступил из Лодхианы во главе своего войска и в конце месяца пересек границу Афганистана. Однако шансы дать ему отпор оставались. Зима создавала трудности не только для кандагарцев: закрывались заваленные снегом горные перевалы, и активная фаза боевых действий могла наступить только в марте-апреле. Еще имелась возможность подготовиться к борьбе, но лишь при условии поддержки со стороны Петербурга, от которого в тот момент всецело зависело поведение персов. А Петербург расхотел ссориться с англичанами.
На ноту, которую Кланрикард вручил Нессельроде, последовал примирительный ответ. Министр фактически «сдал» Симонича, признав, что «образ его действий давал англичанам право жаловаться» и именно по этой причине его отозвали[528].
Для Ивана Осиповича это явилось личной драмой. Частичным утешением могло служить то, что далеко не все считали его виноватым в нарушении инструкций и своевольных поступках, которые, дескать, нанесли ущерб интересам России. Умные, прозорливые люди переживали из-за того, что в отличие от тех же англичан русские власти не ценят своих героев, чья неординарность и энергичность пугала столичную бюрократию. М. Н. Муравьев писал:
«Макнил за успешные действия под Гератом заслужил особое одобрение парламента; поручик Поттинджер произведен в майоры, получил высшее назначение, и имя его распубликовано в газетах как избавителя Герата. С нашей стороны действия агентов наших, вследствие дипломатических переговоров с английским правительством, признаны превышением инструкции их; посланник граф Симонич… в коем англичане увидели своего опаснейшего врага, ибо он опознал положение индийских дел и указал на средства противоборства Англии и к укреплению нравственного влияния нашего на дела Индии, – граф Симонич был отозван из Персии и лишился доверия нашего правительства. Гнусная клевета обвинила его в неблаговидных, корыстных действиях. Если бы граф Симонич желал действовать корыстно, то английские агенты готовы были на всякие материальные жертвы для того только, чтобы он не противодействовал влиянию английской политики в Персии и в Центральной Азии и чтобы он не указал правительству своему средств и способов к потрясению владычества Англии в индейских[529] ее владениях. Граф Симонич оставил по себе в Персии столь блистательное имя и столь почетную память, что оные до сих пор не изгладились ни достоинствами, ни способностями его преемников»[530].
Макнил и другие англичане с такой силой ненавидели Симонича, что не довольствовались «полным удовлетворением», которого они «достигли путем дипломатических сношений». Они «уничтожили на деле влияние России в Афганистане», но полагали вдобавок
