Так говорили истерлинги; и у дружинников Отона горели глаза, когда они слушали эти рассказы, а гномам и хоббиту приходилось изо всех сил притворяться обрадованными; Фолко терзался жестоким разочарованием: как было бы хорошо, если бы шальная стрела какого-нибудь наездника из рода Хамула нашла дорожку в доспехах Вождя. Однако в глубине сознания по-прежнему холодным камнем покоилось невесть откуда пришедшее, но прочное и неослабевающее убеждение, что Судьба вручила ключи от жизни Вождя именно их тройке.
На следующий день Отон распрощался с кочевниками. Дружина, ободренная, как после хорошего отдыха, с песнями тронулась в путь; и лежал он, как узнал Фолко, прямо через заставы хеггов к владениям Ночной Хозяйки.
Миновала еще неделя. Осень вступила в свои права, хотя здесь, в Дор-Феафароте, пока еще держалось приходящее с юга тепло. Над головами тянулись на полудень птичьи стаи; желтизна постепенно овладевала древесными кронами.
— Гляди лучше, — наставлял хоббита сам Отон, когда тому пришла очередь стоять ночную стражу. — Лес эльфов — под боком, всякое может быть… Задремлешь — сам знаешь, что будет.
Для выразительности он показал хоббиту свой увесистый кистень.
— А что — нападают? — как можно более небрежно осведомился хоббит, соединив в голосе почтение к командиру, презрение к этим неведомым врагам-эльфам и уверенность в собственных силах.
— Случается, — кивнул Отон. — Не вздумай поднимать забрало! Эти бессмертные бьют ночью за сто шагов, целясь по блеску луны в глазах! Ладно, в полночь приду проверю, а в два пополуночи тебя сменят. Не робей, половинчик!
Отон растворился во мраке; Фолко остался один. Конечно, это было не совсем так — друзья-гномы, как обычно, находились поблизости. Однако погибать от стрелы союзника, принявшего тебя за врага, — ничего нелепее не придумаешь, и гномы тут не помогут!
Текло время, лагерь давно затих. Фолко лежал в кустах на вершине взлобка, время от времени бросая взгляды на иссиня-черную громаду Леса Рока; в ложбине, внизу, спал отряд; где-то неподалеку всматривались в сумрак другие караульные. Ночь выдалась звездной, сияла Тропа Эарендила, к которой всегда обращались помыслы хоббита, когда ему случалось оставаться наедине с самим собой — особенно, если над головой распахивался черный купол небосвода. И словно внезапный толчок, вошло в сознание ощущение устремленного на него пристального взгляда, несущего в себе отблеск бессмертных, как и раса Перворожденных, вечносущих с Бессветного Года звезд. Фолко не требовалось напрягать память, чтобы понять, кому может принадлежать этот устремленный из мрака взор, — это мог быть только эльф.
И тотчас же, словно поток необычайно ярких видений хлынул в его помыслы, Фолко почувствовал оказавшегося перед ним Перворожденного. Почувствовал его презрение к нему, Фолко, маленькому караульщику в отряде смертельных врагов Древнего Народа. Какие-то темные воспоминания о неслыханных по жестокости боях затуманивали мысли эльфа гневом, но к ним присоединялась и радость — он мог захватить «языка» и исполнить приказ своего правителя.
И прежде, чем оглушающий удар обрушился на его шлем, Фолко, не имея иной возможности упредить эльфа, изо всех сил стараясь не шуметь, откатился на локоть-другой в сторону — и заговорил по-эльфийски, обращаясь к невидимому собеседнику на древнем языке Нолдора. Конечно, Авари мог и не знать этого наречия, но синдаринские слова хоббит помнил хуже.
— Погоди, во имя всемогущего Эру Илуватара! Во имя Варды Элентари, Великой Элберет!
Вспыхнуло и угасло во тьме изумление невидимого эльфа, сменившись радостью; словно теплый ветер среди промозглого вечера повеял на хоббита; он позволил себе несколько мгновений бездумно нежиться в этом потоке, а затем, встряхнувшись, шепотом сказал, что хочет поговорить и объясниться.
— Тогда готовься к дороге, неведомый! — раздалось в ответ. — Ты должен объясниться, но не со мной, а с теми, кто видит глубже меня.
— А… это далеко? — осведомился Фолко. — Мне в два пополуночи сменяться — нельзя, чтобы меня хватились!
— Ты назвал имена Великих Сил, — медленно проговорил эльф, по-прежнему оставаясь во мраке. — Я чувствую, а следовательно, и знаю, что ты не враг. Но что ты делаешь среди врагов? Зачем ты здесь? Почему не хочешь уйти вместе со мной?
— Я должен быть здесь… Это трудно объяснить вот так, на ходу. Но после двух пополуночи я готов следовать за тобой куда угодно — если, конечно, успею вернуться к утру.
— Успеешь, — заверил его эльф. — Но я должен быть осторожен и не могу полагаться на случай. Помни, ты у меня на прицеле! Как только тебя сменят, иди ко мне, и ни слова или движения в сторону! А до этого времени молчи!
— Но с тобой я могу говорить? — осведомился Фолко.
— Нет! Потом, если все так, как ты сказал, у нас будет время побеседовать. А пока — лежи и молчи!
Огненный бурав нетерпения терзал Фолко все нескончаемые часы, оставшиеся от его стражи. Мучило загадочное молчание так и не показавшегося ему на глаза эльфа — однако присутствие его Фолко ощущал очень ясно, подобно тому, как чувствовал бы солнце сквозь закрытые веки. Ночная тишина сделалась какой-то всепоглощающей, в ней тонул любой звук; острый слух хоббита не мог уловить даже смутной ночной возни в лагере.
Шаги разводящего он услыхал, когда тот с несколькими воинами оказался в нескольких шагах от него — однако успел окликнуть их прежде, чем они увидели его.
Получив разрешение идти, он медленно пошел к лагерю вдоль темных кустов; но, когда оказался в неглубокой, залитой непроглядным мраком ложбине, как раз посередине между двумя аванпостами, резко нырнул влево, и ночь поглотила его.
Эльф был рядом — Фолко слышал его тонкое, едва уловимое слухом Смертного дыхание; оставаясь невидимым, тот приказал хоббиту идти вперед и не оглядываться.
Они долго пробирались через ночные теснины, сквозь спеленутые тьмой буреломы; наконец провожатый легонько свистнул особым ни на что не похожим образом, и из густоты ветвей впереди донесся ответный свист; только теперь хоббиту разрешили обернуться.
Эльф отбросил серый плащ-невидимку, и пробившийся сквозь листву лунный луч заиграл на тонких кольцах его доспехов, отразился на высоком шлеме, зажег сотни огоньков в самоцветах, усыпавших рукоять длинного кинжала; бездонные глаза смотрели на хоббита, и было в них тревожное ожидание, и холодное подозрение, и смутная надежда — все сразу; и был в этом лице свет, неведомый Фолко, не солнечный — как память дня, не лунный — как отражение ночи, не звездный — свет, что шел откуда-то из глубин его таинственной души, познать которую не мог никто из Смертных. Этот свет родился из долгих-долгих, неимоверно долгих размышлений и действий — размышлений о недоступных пониманию хоббита вещах и действиях в тех областях, о существовании которых он не мог даже подозревать. Это был свет, не заимствованный у Сил, — но свет, идущий из глубин самого его существа; он не освещал, не рассеивал мрак, напротив, он возникал как составная часть любой действительности, и наконец Фолко понял ту смутную строчку в самых старых и древних преданиях, которая так долго казалась ему бессмысленной: «И свет в них подобен тьме, и тьма — свету».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
