Каждое утро в Ниш, в больницу, увозят несколько обмороженных. Не проходит ни одного дня, чтобы не падали лошади.
Сколько времени мы не видели ни солнца, ни ясных дней, словно оказались у бога в немилости!
А у моего друга Алексы не было даже шинели. Когда наступал вечер, он, бедняга, просился под одеяло то к одному, то к другому. Но, говорят, что там, где замерзает душа, нет места жалости и дружбе. Кто бы тогда на Плоче уступил половину своего одеяла даже родственнику? Никто. Однажды ночью, просясь под одеяло, Алекса предлагал одному солдату деньги, но тот только дернул ногой и пробурчал: "Отстань".
Интендант, каждый день ездивший в Ниш за продуктами, привез как-то старую, рваную шинель. В госпитале умер раненый, и санитар из-под полы продавал его вещи. Интендант вспомнил бедного Алексу и купил для него шинель за двенадцать грошей. Алекса радовался, как ребенок. Наконец-то и он хоть разок согреется, если вообще можно согреться под шинелью на Плоче. Шинель была довольно крепкая, хотя полы несколько побились, да под мышкой, почти у самой застежки, грязное пятно и дыра от пули, которая и свела в могилу прежнего владельца шинели.
Надел ее Алекса, радуется, как ребенок в праздник. Отряхивает, прилаживает, ощупывает карманы и вдруг в одном из них находит письмо.
- Дай сюда, - сказал я. - Может, по письму узнаем, чья была шинель.
Письмо прочитали вслух.
"Дорогой сынок! Уже целый месяц от тебя нет весточки. Я расспрашивал всех и узнал, что вы в Пироте. Напиши нам, где вы и, самое главное, как твое здоровье. У нас очень холодно, а у вас, наверное, еще хуже. Говорят, что войны больше не будет, заключили перемирие. Слава богу, что ты уцелел! Ты ведь знаешь, что мать только о тебе и думает. Каждую ночь видит тебя во сне, а по утрам рассказывает мне свои сны. Сегодня одно, завтра другое. Но, слава богу, все снится к хорошему. До сих пор, как я уже писал раньше, она делит с тобой каждый кусочек. Ставит на стол еду и для тебя, как будто и ты сидишь рядом с нами. Если у нее зачешется глаз, щека или еще что-нибудь, она говорит, что это ты вспоминаешь о ней. Ты, конечно, знаешь эти бабьи приметы! Каждый день молится за тебя и зажигает лампадку. И я, сынок, каждый день молю бога.
Знаешь, что сделала мать несколько дней назад? Почти сосватала тебе невесту. Были у нас после ужина гости: господин учитель и госпожа учительница, торговец Стева с женой и Йова, ружейный мастер, с женой и свояченицей. Все просили меня передать приветы, когда буду тебе писать. И вот в тот вечер, как я уже сказал, после ужина все были у нас. Твоя мать сразу же завела разговор о тебе, о том, как мы этой осенью были на уборке урожая у Исайла. Потом спрашивает Йовину свояченицу: "Скажи, Анджа, ведь ты заглядывалась тогда на моего сына?" Бедная Анджа выбежала из комнаты, а твоя мать и говорит Йове: "Дай бог, чтобы мой сын возвратился живым и здоровым, и тогда я как-нибудь приду к тебе, соседушка, хоть ты меня и не ожидаешь!" А Йова ей ответил: "Только дожить бы всем до этого дня! Дал бы бог здоровья и тем, кто дома, и тем, кто в пути! Тогда все было бы хорошо!" Мы все выпили рюмку и за твое здоровье.
Трудно мне писать, а хотелось бы рассказать очень многое. Как только сяду писать, мать уже около меня, никак не дает закончить и хочет описать все-все в одном письме. Она просит передать, что мы с невестой ждем тебя, а когда будешь писать нам, передавай привет и Андже.
Мать обнимает и целует тебя в обе щеки, в лоб и губы. От всех тебе поклоны, низко кланяется тебе отец и просит сразу же ответить на это письмо.
С приветом
твой отец Джордже".
Когда я дочитал, мы переглянулись с Алексой. Он молча взял письмо, аккуратно сложил его и сунул снова в карман.
- Что ты будешь с ним делать?
- Сохраню, - ответил Алекса.
НОМЕР 23
Лежа в нишском госпитале, я от скуки вел записи. Просто так, без всякого порядка. У меня не было записной книжки, поэтому приходилось писать на клочках бумаги, на рецептах или на обратной стороне отцовских писем. С того времени я никогда не перечитывал этих бумажек и только на днях нашел их в кармане мундира, который, вернувшись с фронта, забросил в угол, собираясь подарить какому-нибудь нищему. Давайте сейчас вместе и прочтем их.
27 ноября
Не так угнетает меня болезнь, как мертвая госпитальная тишина. Даже если кто-нибудь из больных говорит, то совсем тихо, почти шепчет. После первых же слов раскашляется, и этот сухой кашель громко раздается в высокой и просторной госпитальной палате. Послышится голос или заскрипят двери, проедет под окном телега или застонет больной - вот и все звуки. А время тянется медленно, очень медленно. Ох, сколько пройдет времени, пока большая стрелка часов один раз проползет по кругу... Вечность, целая вечность.
А больничный запах! А изможденные лица, виднеющиеся из-под одеял, и желтые, как воск, костлявые руки, протянутые из под простыни к стакану с водой или к лекарству на тумбочке, что стоит возле каждой кровати! Лица больных бледные, одинаковые, глаза у всех ввалились, взгляд сумрачный, губы сухие... И свет, проникающий к нам через большое госпитальное окно, какой-то тусклый, бледный, и санитар, тихо расхаживающий между кроватями, тоже бледный... Только доктор, который каждое утро осматривает нас, - красный, пышущий здоровьем, с толстой шеей и сильными руками. Здесь он выглядит как свежий весенний цветок среди сухих осенних листьев.
Над моей постелью, на черной дощечке, написан мелом номер 23. Иными словами, я и не существую. Есть просто номер 23, который страдает такой-то болезнью. Санитар и не знает моего имени.
- Это лекарство для номера двадцать три, - кричит он своим помощникам.
Фельдшер щупает мне пульс и говорит:
- Этому сегодня лучше.
- Кому? - спрашивает доктор.
- Этому, номеру двадцать три.
Я негодую, мне хочется сказать, что я совсем не "этот" и не "23", что у меня есть свое имя. Но кто меня послушает? И какое им дело до моего имени?
28 ноября
Возмущает меня, именно возмущает и нервирует то, что меня нет, а есть только номер 23. Сначала я не замечал этого, теперь же все очень хорошо вижу. Но что толку возмущаться сейчас? Разве я не привык к тому, что я не существую?!
Пока ты в отделении, тебя там знают по имени. Знают даже твоих родственников. Когда отделения образуют взвод, тебя уже меньше видят, но все-таки тебя знают. Взводы собираются в роту, ты начинаешь чувствовать себя потерянным, растворившимся. Твое я - это только частица чего-то общего, большого. А вот когда роты объединяются в батальон, тогда уже совершенно ясно чувствуешь, что тебя больше нет, а существует только номер. Тебе кричат: "Ты! Ты! Четвертый с левого фланга! Стать смирно!" Это и есть ты. И ты становишься смирно. А когда батальоны составляют полк, а полки - дивизии, массы, огромные массы, выстраиваются друг за другом и сплошной стеной встает серая толпа... где тогда ты? У этих масс одно имя, шагают они в ногу по одной команде... Где тогда ты? С зеленого дубового листка упадет капелька в горный ручей, ручей унесет ее в речку, а речка - в реку, а река - в море... разве капельку в море заметишь?!
Погибну, например, я на войне, а будет значиться, что погиб не я, а третий с правого фланга первого отделения второго взвода третьей роты второго батальона, четвертого и т. д. Я, мое я совсем второстепенное дело.
Только для моих родных, для тех, кто будет плакать обо мне, погибну я, только я, а не какой-то номер...
30 ноября
Познакомился со своими соседями по палате. Им не нужно было представляться. Все очень легко: слева номер 22, справа - 24. Номер 22 ранен в правое бедро и не может лежать на правом боку, поэтому всегда обращен ко мне спиной и разговаривает с номером 21. Номер 24, наоборот, повернут ко мне. Это очень разговорчивый человек. Свинец раздробил ему одно ребро и застрял где-то внутри. На днях доктора начнут, наверное, копаться в его груди, искать пулю. Сейчас пока не решаются, так как от потери крови он очень ослаб и должен немного окрепнуть. Он мне рассказал свою жизнь, обычную, скучную историю. Сначала он был учеником, потом подмастерьем, наконец открыл бакалейную лавку и влез в долги. Женился и сумел расплатиться с долгами. Народил четверых детей и уже не мог много экономить. Уходя на войну, снова влез в долги. И тому подобное. Я уже сказал, что это обычная история, слушать которую было очень скучно. Но ему было мало рассказать мне всю свою прошлую жизнь, и он начал говорить о планах на будущее.
- Как только приеду домой, сразу скажу жене: "Анка, сейчас надо немного подтянуть ремень". А то как же? И лошадь продам. Есть у меня лошадь - и самому нужна, но перебьюсь как-нибудь и без нее. У меня семнадцать и... пять... всего тридцать три дуката долга, а получить я должен всего около трех или четырех дукатов. Так что тридцать дукатов чистого долга. А я в этом году обязательно должен рассчитаться с долгами, так как через год мой сын должен идти в гимназию. Хочу отправить его в Белград. Продам одежду, кровать, последнюю рубашку, но, дорогой друг, хочу своих детей вывести в люди, чтобы они благословляли, а не проклинали меня. У меня их четверо, и все мальчики. Каждому нужно выбрать свой путь. Да, нужно, нужно! Для своих детей, дорогой мой, я все бы отдал...
