— Ну, вот, Лисовский… И мое… и твое счастье. Посылай сотню рублей домой…
— За что жаловать изволите, — смутился солдат. — Ваше благородие, ей Богу, мне ничего такого от вас не надо… Я и так всем вами доволен.
— Посылай, брат, смело!.. Ты знаешь, что Государь мне сказал?…
Они пошли рядом по пыльной, уже опустевшей дороге. С ними шла Одалиска.
Офицер рассказывал солдату о своем счастье, о чести полка. Солдат его слушал. У обоих было легко и радостно на сердце. Обоим улыбнулся светлый Божий день.
За зеленые холмы Красного Села багровое опускалось солнце. Далеко впереди белели ряды палаток главного лагеря. Петрик знал: его ждут с ужином офицеры Школы. Будет шампанское, трубачи, марши, тосты — будет его праздник. Портоса на нем не будет. Будут офицеры — чести и долга. Партийных с ними не будет.
Он торопился в школу. Порою он протягивал руку и нежно трогал Одалиску за верхнюю губу у храпков. Она — та, кто дал ему это счастье. У Главного Лагеря его нагнал порожний извозчик. Петрик, не желая опаздывать, взял его, и когда ехал, долго смотрел назад, как шла его милая Одалиска подле солдата в родной Мариенбургской форме.
Нежность и теплая любовь заливали волной его сердце.
XLIII
Последнее воскресенье перед отправлением на маневры, а после них в Поставы на парфорсные охоты, Петрик проводил у Долле на Пороховых заводах.
До вечера они гуляли по большому лесу "Медвежьего Стана" и собирали грибы. Вернулись с большими кошелками, полными красных. подосиновиков, белых, березовиков, моховиков, сыроежек, гарькушек и маслянок. Дома в столовой, за большим столом разбирали грибы по сортам… Крепкий грибной запах, запах моха и леса, шел от грибов. Из кошелки Долле выпал красивый большой мухомор с ярко красной шапкой в белых пупырышках.
— Этот как сюда попал? — спросил Петрик. — Ты ошибся?
— Нет, я взял нарочно… Мне надо… Для исследований.
— Для химии, — улыбаясь, сказал Петрик. Он держал мухомор в руке и рассматривал его.
— Ты не обратил внимания, Ричард, — сказал он, — что и в природе красный цвет — знак яда… Опасности… Мятежа… Смерти… Мухомор!.. Какой яркий и прекрасный цвет!.. Точно кто выставил красный флаг, как сигнал крушения… смерти… Бузина… крушина… волчьи ягоды… все ярко красное.
— Ну, а как — же земляника, малина, красная смородина… яблоки… вишни?…
— Не тот, Ричард, цвет… Не такой наглый… Не такой кричащий…
В открытое окно, чуть клубясь сизыми августовскими туманами, смотрел лес. Несколько минут в темневшей столовой была тишина и раздражающе пахло грибами.
— Ричард, — тихо сказал Петрик, все еще пристально разглядывавший мухомор. — Портос в партии?
Долле не ответил. Сумерки сгущались в комнате. Таинственным и странным становился глухой лес.
— Если он в партии, — продолжал Петрик, — я считаю это очень опасным… Партия сама по себе — я тебе, Ричард, рассказывал про нигилисточку и божьих людей — сама по себе ничтожество. Это идиоты… Это невежественное и пошлое дурачье, но дурачье аморальное… Эти люди сами ничего не сделают… Но Портос!.. Я вижу его… Ему такие-то и нужны… Он жаждет власти… Я считаю — таких людей, как он, надо уничтожать… Опасные люди. Ты, как думаешь, Ричард?
Долле раскладывал грибы по газетным листам и делал это так тихо, что никакого шороха не было слышно.
— Ты как думаешь? — повторил Петрик.
— Я думаю… — очень тихо, но внятно и отчетливо сказал Долле — вообще… никого не надо уничтожать.
— Но… если ты его не уничтожишь… Он уничтожит тебя… Что меня!.. Я не о себе говорю!.. Он уничтожит Россию…Государя… Бога!
— Бога уничтожить нельзя, — еще тише сказал Долле.
— Он вытравит Божие имя из людских сердец, — волнуясь, сказал Петрик. — Ты знаешь?… С некоторых пор он мне кажется очень странным… Я его… ужасно как… ненавижу за то, что он стал партийным.
— За то ли только ты ненавидишь его, что он стал партийным?.. Или и другое чувство владеет тобою?
Петрик густо покраснел, но в темной комнате Долле не мог этого видеть.
— Ты задал мне необычайный вопрос, — волнуясь и запинаясь, заговорил Петрик, — я сам себе такого не смел задать. Но, думаю, что я буду искренен, если я скажу, что будь тут другое чувство… по-иному я бы ненавидел его… по иному хотел бы расправиться…
Петрик долго, молча, смотрел в окно. То, что он собирался сказать, было ему трудно сказать. Впрочем… Долле?… Он и правда, как монах отшельник. Ему — можно.
— Я знаю… — глухим голосом начал, наконец, Петрик. — Ты думаешь — ревность?… Нет… к прошлому я не ревную… Да и она… Так ровна была она ко всем нам трем… ее мушкетерам… Нет… Прошлое? Прошлое — светлое… яркое… Настоящее. Что-ж… Кончено… Крест… Крышка… Аминь… Чужая жена… И… не мое это дело… Нет… правда, я ненавижу его за то, что он такой… как тебе сказать… ему все равно… Где ему лучше. А родина погибнет — ему все равно.
— Так-ли это, милый Петрик? Не гибнет ли Родина и помимо него? В государственном организме болезнь. Петрик, если любить Россию — не простить ни концессии на Ялу, ни Японской войны, ни Порт-Артура, ни Мукдена, ни эскадры Рождественского и Цусимы… Ни Портсмутского мира! Где наша слава и победы!? Неудачное темное царствование — и не заглушить этих несчастий ни Государственной Думой, ни открытием новых мощей… Власть мечется в поисках пути, и Портос…
— Портос ее хочет толкнуть в бездну, в эту страшную минуту несчастий. Я слыхал от «них»: — "падающего толкни"… Как по твоему — поддержать или толкнуть надо?
— По всей моей жизни ты видишь, что поддержать.
— Я понимаю… Фигуров — писатель из маляров, озлобленный, завистливый, жадный и необразованный… Или Глоренц — маньяк, ничего светлого не видевший, или эта жаба Тигрина… — Но Портос!.. Портос — богатый, кончивший академию, на широком пути!.. Ему-то и поддерживать… Ему и помогать правительству!.. Нет!.. ему все мало… И он с теми… кто хочет толкнуть… свалить…
— Если помогать-то — нельзя?… Поддерживать — безполезно? — чуть слышно сказал Долле.
За окном в лесу была холодная августовская ночь. Петрику казалось, что там кто-то безшумно шагает по мху, крадется, подслушивает их. Но кто? Петрик знал, что весь участок леса подле лаборатории Долле был окружен высоким частоколом и охранялся часовыми.
— Я убью его, — твердо сказал Петрик. — Рано или поздно — я убью его. Я все думаю… Это — как, знаешь, навязчивая идея: я должен его убить, по присяге. Мне часто снится теперь — я гонюсь за ним с саблею — он от меня убегает… Я убью его!
— Нет, ты не убьешь его, — спокойно сказал Долле.
— Почему? — Петрик встал от стола, за которым сидел и в волнении прошелся по комнате.
— Потому что ты можешь убивать только на войне — без злобы… По долгу.
— Почему без злобы?
— Потому что ты — христианин. Его убить — это надо подойти, подкрасться и — убить… Ты можешь это — безоружного?
Петрик молчал. Он остановился спиною к окну.
— Ну и потом? Ты скажешь: — "это я убил, потому что он был революционер"… А тебе скажут: — "никто не давал вам права убивать даже, если он и самый опаснейший преступник. На это есть судьи, карательные отряды и палачи".
— Как же быть, Ричард?
— Ты можешь донести на него.
— Нет, — отрицательно и, морщась, как от чего-то противного, чем брезгаешь, прошептал Петрик, — донести?… Нет… Нет… Но в 1906-м году мы были же в карательной экспедиции?
— Ты расстреливал? — в упор спросил Долле.
— Нет.
— Скажи мне, как это было… И ты увидишь, что ты не убьешь Портоса… Мы все еще рыцари чести и нам безоружная, даже и преступная кровь противна.
— Да… я помню… Нашему эскадрону пришлось…двух… Я помню… Все мы после суда и приговора были страшно бледны и возбуждены. Командир эскадрона, он должен был назначить взвод и офицера, не хотел назначать и устроил: — по жребию. Приготовили билетики. Мы все собрались… Я хотел тоже тянуть, но командир эскадрона меня остановил. "Корнет Ранцев", — сказал он, — "вы слишком молоды для этого". — Досталось поручику Августову… И я помню, — мы жили тогда в одной комнате, — он не спал всю ночь, и всю ночь курил… На рассвете он ушел со взводом. Я не спал тоже. Я слышал залп и головой зарылся в подушки. А потом Августов целый день пил и не был пьян. И было страшно его белое лицо. Ночью командир эскадрона пригласил местных полицейских стражников, и мы, офицеры, пили с ними, и они рассказывали нам, сколько зверских убийств, поджогов и издевательств над жителями совершил тот, кого расстреляли… И Августов понемногу успокоился. — Петрик помолчал и добавил.
— А командир шестого эскадрона, — им досталось много таких… заболел неврастенией и через полгода застрелился.
— Видишь, — сказал Долле, — а там — преступление налицо, суд, приговор… А ты хочешь…. А если Портос в партии, чтобы предать ее?
