этих стариков старшая группы.
— Ты, дочк, так Любавушку-то не называй, не надоть! — всерьез обиделась Нюрка. — Какой она тебе призрак-то? Вот осерчает сердешная, да и придет к тебе ночью. Али Настасья услышит да за дочку свою тебе так задаст! — искренне оскорбленная за Любаву Нюрка, продолжая что-то недовольно бормотать себе под нос, повернулась и пошла к своей калитке. И, уже открыв ее, вдруг повернулась к приезжим и сердито выдала:
— Езжайте отсюдова, коль не понимаете ничего! Призраков ступайте у себя ловите, а у нас тута их нету! А покойниц трогать неча! Живут они себе, и пускай себе живут спокойно! Батюшка вон с ими язык-то нашел небось! — и, раздраженно хлопнув калиткой, пошкандыбала к дому.
Поняв, что нового ничего не услышат, комиссия принялась отбиваться от словоохотливых стариков в надежде уйти от них, но не тут-то было. На громкий голос Нюрки вылезла баб Тоня, и, крикнув Володьку, присоединилась к крепко ухватившей пристава за рукав Степановне. Прижав мэра к забору, Антонина неторопливо и обстоятельно принялась рассказывать ему, как нашлась Любава, и как они всей деревней просили захоронить девчушку к матери, дабы обе обрели, наконец, покой, но их не послушались и Любавушку увезли. А дабы товарищ, коему это все подробнейшим образом рассказывали, не мог сбежать, с одной стороны его придерживала кивавшая и вставлявшая через слово свои пять копеек Татьяна, а с другой — Верка с Иваном. Иван Петрович с Петровичем и баб Маней плотно обступили женщин вместе с приставом, также прижав их к забору.
Владимир, перекрыв выход женщинам, тоже объяснял им, что без особых приборов Любаву они теперь не увидят. Вряд ли она им покажется. Она и деревенским-то не всем показывалась, а тут чужие. Но, говорят, души умерших можно на фотографиях и на специальных видео рассмотреть. Да и не там они Любавушку ищут…
Едва вырвавшись от обступивших их стариков, прибывшие потребовали проводить их к Зоське. Илия отвел.
Глава 19.3
Войдя в жилище алкашки, они остолбенели от представшего перед ними зрелища. Даже Илия, уже привыкший к обстановке и ароматам этого логова, был готов увидеть что угодно, но то, что предстало перед ними, потрясло и его. Настолько, что и он замер столбом, глядя на происходящее.
На полу в луже крови валялась храпевшая в обнимку с неизменной бутылкой Зоська. Рядом с ней, опутанный белесой пуповиной, наполовину в отошедшей плаценте, лежал фиолетового цвета младенец с гипертрофированно большой головой, не подававший признаков жизни.
Рядом с ними, сидя на табуретке за столом, заваленным невероятно грязной посудой, консервными банками и пустыми бутылками, сидел бомжеватого вида пьяный в хлам мужик, спокойно опрокидывавший в себя стакан за стаканом и закусывая выпитое килькой, запах от которой доставал до порога, доставая ее из большой железной банки прямо грязнючими пальцами, с причмокиванием облизывая их. На лежавших на полу Зоську с младенцем он не обращал абсолютно никакого внимания, равно как и на толпу вошедших людей.
Отмерев, комиссия все же направилась к Зоське, хотя и весьма неохотно. Один из полицейских похлопал мужика по плечу:
— Эй, уважаемый…
«Уважаемый», наконец осознав, что в доме еще кто-то есть, попытался развернуться, но, не удержав равновесия, от столь резкого движения вместе с табуреткой полетел на пол. Оказавшись в горизонтальном положении, он растерянно похлопал по луже, в которую упал, и, встав на четвереньки, отполз чуть в сторону, на сухое место. Там блаженно вытянулся, и, подложив под щеку руку, закрыл глаза. Спустя пару минут до ошарашенных людей донесся мощный храп.
Полицейские растерянно застыли, переводя взгляд с Зоськи на младенца, с младенца на мужика и снова по кругу. Они понимали, что что-то надо делать, но тащить вот этих… в чистую машину? Увольте!
Одна из женщин, пискнув и зажав рукой рот, выскочила на порог, где и распрощалась с ранее съеденным. Услышав характерные звуки, следом, уронив папку, выскочила и вторая. Побелевший мэр, шатаясь, вывалился на порог вслед за ними. Илия, проводив мэра взглядом, не спеша вышел за ним. Увидев его, мэр, потерявший дар речи от происходящего, нервно затряс пальцем, наставленным на священника:
— Ты… ты… — побелевшие щеки с красными пятнами ходили ходуном, левый глаз нервно дергался в жестоком тике. — Ты мне заплатишь… Развели тут…
Повернувшись, на плохо слушающихся ногах мэр начал спускаться с порожка. Но, не заметив развязавшийся шнурок, наступил на него и, взмахнув руками, ничком грохнулся с нижней щербатой ступени, последним усилием направив свое падение вбок, на траву, угодив выдающимся животом прямо в недавно извергнутый завтрак дам. Дамы в ужасе бросились поднимать матерившегося и сыпавшего проклятиями в сторону непутевого священника угрозами драгоценного Сергея Николаевича.
Качнув головой и вздохнув, Илия вернулся в Зоськино жилище.
— Ну что же… Вот вам ребенок, вот его или ее родители. Забирайте, — произнес он и, развернувшись, отправился к себе.
Илия понимал, что для девочки, привыкшей прятаться ото всех, а особенно от матери, спрятаться от чужаков в родной деревне труда не составило. Неделю ездили инспекторы в надежде забрать ребенка, неделю ее искал священник — безрезультатно. Любава исчезла. Но даже подать в розыск пропавшего ребенка было невозможно — по документам Любавы вообще не существовало.
В последний свой приезд инспекторы посоветовали священнику обратиться к психиатру, окончательно уверившись, что у того явные галлюцинации. Добиться же от задержанной Зоськи, также, как и от ее сожителя, хотя бы слова о якобы ее дочери так и не удалось. Страдая от страшного похмелья, та вообще не понимала, о чем и о ком ее спрашивают, будучи даже не в состоянии осознать, что она родила ребенка. А уж о существующем она и вовсе не помнила.
Мэр свою угрозу выполнил, и к концу недели в деревню нагрянули представители епархии во главе с епископом. Тот, попытавшись разобраться в ситуации, понял только одно: иерей сошел с ума. Очевидно, на фоне какого-то весьма заразного вируса, ибо с ума сошли и все, находившиеся в этой убогой деревушке — все как один твердили о призраках. Иерей же, отрицая наличие тех самых призраков, твердил о девочке, якобы приходившей к нему.
Илия же, к тому времени и сам начавший сомневаться в здравости собственного рассудка, уже будучи совершенно не уверен в том, что Любава и впрямь оказалась живым ребенком, скрыть свои сомнения не мог.
Епископ, будучи в весьма рассерженном состоянии, в довольно резких выражениях отчитал священника за распространение и укоренение среди местного населения ереси, противной его служению Господу. В конце отповеди он
