И подобно тому как многие индонезийцы жили верой в освобождение, так и Кусно в течение трех с половиной лет жил надеждой на покупку новых штанов. Однако ни свободы, ни новых штанов все не предвиделось. И вот его пикейные штаны стали ни на что не похожи. Отовсюду торчали нитки, а то, что раньше было белым, теперь стало серовато-желтым. И не оставалось никакой надежды на покупку новых. Посыльному в порядочном учреждении уже было неприлично их надевать. Когда же Кусно набрался храбрости и сказал об этом шефу, в надежде на помощь, тот так на него наорал, что Кусно совсем пал духом.
Еще несколько дней Кусно все же являлся на работу, но в конце концов стыд заставил его уйти со службы, и он лишился жалованья в десять рупий.
Будущее было мрачным. Зато теперь Кусно освободился от чувства стыда, которое он постоянно испытывал. Кусно знал, что на него обрушатся тяжелые и страшные дни. Но Кусно был убежден, что все-таки милосердный и великодушный бог существует!
Однажды у Кусно заболела голова. Он знал, что боль пройдет, стоит только наполнить желудок. Два дня он ничего не брал в рот, кроме листьев. У Кусно мелькнула было мысль продать свои пикейные штаны, чтобы купить еду. Но он тут же отбросил эту мысль. Если он и продаст свои штаты, то за гроши, и лишь на какие-то секунды наполнит желудок. А вот чем он после этого прикроет свою наготу? Как-то раз у Кусно мелькнула даже мысль о краже. Но ведь бог велел: не воруй! А весь род Кусно из поколения в поколение чтил бога, хотя никогда и не видывал его.
Так и случилось, что Кусно не продал своих штанов и ничего не украл. У него часто болела голова, потому что питался он только листьями. Но он продолжал жить и жил с достоинством, хотя, уж конечно, не в роскоши!
Вот и все, что можно рассказать о пикейных штанах. В один прекрасный день они наверняка исчезнут с лица земли, как исчезнет и Кусно. А может быть, оба исчезнут одновременно…
Только, что бы ни случилось, Кусно не впадает в отчаяние. Он родился в страданиях и жил вместе с ними. И пусть от его пикейных штанов остались одни лохмотья, пусть суждено им совсем истлеть, Кусно все равно будет продолжать бороться с нуждой, хотя бы для того, чтобы заполучить другие пикейные штаны.
Кусно не переставала беспокоить еще одна мысль: почему так долго тянется война, жертвой которой он себя чувствовал?
Перевод с индонезийского Е. Ревуненковой
Кота — Гармони[75]
Вагон битком набит людьми, корзинами, пустыми и полными бочонками, козами и курами. От жары и люди и животные обливаются потом. Запах пота смешивается с запахом тераси[76]. Все окно заплевано бетелевой жвачкой, и оно красное, как помидор.
Тяжело дышать. Чтобы заглушить запах пота и тераси, кто-то закурил. Молодая женщина, полуголландка-полуиндонезийка, прижимает к носу маленький платочек величиной с лист для завертывания лемпера[77] и недовольно ворчит:
— Кто это еще везет с собой тераси? Никакого порядка нет. Забыли, что это места первого класса.
Толстый, как Черчилль, китаец, почувствовав себя оскорбленным, злобно шипит в ответ:
— Чего болтаешь! Теперь тебе не времена голландского владычества! — Согнувшись в три погибели, он достает из овощной корзины сверток и показывает его женщине: — Гляди, вот тераси. Довольна?
Кондуктор между тем бранится со старухой, сгорбленной и худой, в такой драной одежде, будто ее долго рвали собаки:
— Вы что, не знаете, что здесь первый класс? Ну-ка идите назад! Или немедленно доплачивайте!
Старуха причитает и жалобно просит разрешения остаться:
— Я не могу, там очень тесно, туан.
Кондуктор неумолим:
— Не можете — так доплачивайте.
Старуха медленно бредет на место второго класса.
— Больно уж ты много о себе воображаешь, — ворчит она, кидая злобные взгляды в сторону кондуктора. — Получил от японцев власть с наперсток — а туда же! И не стыдно унижать старую женщину! Будь я японкой, не то бы запел!
Крепкий мужчина без баджу встает со своего места.
— Не разговаривайте много, лучше садитесь, — говорит он старухе.
Трамвай останавливается. Люди толкаются, напирают друг на друга.
— Выходите поживей! — кричит во все горло кондуктор.
На какое-то время становится свободнее. Но через минуту вагон снова набит. С подножки доносится голос японца:
— Эй, дорогу, свиньи!
Съеживаясь, пассажиры уступают дорогу завоевателю. Какой-то юноша мрачно смотрит на японца и еле слышно произносит:
— Для него пассажиры что первого класса, что второго — не люди. Со всеми обращается как с животными.
Но когда японец оказывается рядом с ним, юноша замолкает и отворачивается. Японец держится за кожаные поручни; от его куртки несет все тем же тераси. Молодой человек достает платок и зажимает нос.
Трамвай неожиданно тормозит и останавливается, не доехав до остановки. Все в недоумении: наверно, что-нибудь сломалось или произошел несчастный случай. Люди выглядывают наружу. На рельсах стоят трое японцев — это по их милости задержка.
Японцы подымаются в вагон. Рукоятки их шашек царапают пассажирам руки. А японцы смеются: они ведь победители.
Скрипя и раскачиваясь, трамвай ползет дальше. На крутом повороте людей бросает вперед. Девушка падает на колени к молодому человеку. Он невозмутимо обхватывает ее за талию, помогает встать, но своего места не уступает.
Смрад прямо-таки невыносим. То там, то здесь раздаются тяжелые вздохи.
— Да, теперь не то что в прежние времена, — тихо говорит индонезиец в добротном баджу. Время от времени он хлопает по своим рукавам, словно стряхивая с них пыль.
Никто ему не отвечает. Что толку от этих разговоров. Разве что-нибудь изменится!
На следующей остановке в трамвай входят юноша и девушка. От жары лица их раскраснелись, но они улыбаются и болтают по-голландски.
— Ну и толкучка здесь, точно на птичьем рынке!
Девушка в ответ смеется, прикладывая платок к остренькому носику:
— Все лучше, чем идти пешком.
Ее спутник бормочет:
— Сколько сейчас времени?
Девушка поднимает левую руку, чтобы взглянуть на часы, и замечает дырку на рукаве кебайи. Она смущена:
— Уже половина второго.
Кондуктор проходит мимо старухи к местам второго класса:
— Кто еще не купил билета? Кто без билета?
Старуха невозмутимо провожает его взглядом. За спиной кондуктора она, скорчив рожу, бормочет:
— Посмотрите-ка на эту обезьяну…
Толпа удивленно смотрит на старуху.
Дойдя до Гармони, трамвай останавливается. Из Кота до Гармони ехали целых двадцать минут.
Индонезиец в головной повязке и английских туфлях, нахмурившись, смотрит на свои часы и произносит надтреснутым голосом, похожим на шуршание старых пальмовых листьев:
— Ну и ну! Раньше трамвай шел всего четырнадцать минут. Нет порядка. Банг[78], — обращается он к кондуктору, — почему это на подножке так много народу? На что это похоже? Что, теперь уж и порядка быть не должно? Вон, глядите, этот человек сейчас упадет! Запретите ему стоять на подножке.
Кондуктор с удивлением смотрит на мужчину и, усмехнувшись, отворачивается. Потом свистит в свой свисток. Раздается крик:
— Эй, погоди, мы будем выходить!
Уже тронувшийся было трамвай резко тормозит. Опять у выхода начинается давка. Индонезиец в головной повязке и английских туфлях подскакивает к кондуктору и тянет его за пиджак:
— Что же вы делаете? Безобразие! Сначала проверь, все ли вышли, а потом уж свисти.
Кондуктор озадачен: кто бы это мог быть? Снова отворачивается, но на лице уже нет усмешки; очевидно, испугался: а вдруг этот тип — член Чуо Сангиина[79].
Трамвай опять в пути. Народу уже меньше. Стоят лишь несколько человек, остальные расселись. На местах первого класса не видно ни одного японца. Толстая женщина с короткой, как у японки, шеей вытирает пот:
— Эх, если бы не нужда, я бы не ездила в трамваях. Взяли у меня машину-то. И конечно, не заплатили за нее. Сказали бы, что просто хотят присвоить, было бы честнее.
— Ньонья[80], кто взял у вас машину? — спрашивает стоящий рядом с нею мужчина.
— Они, кто же еще!
Кругом понимающе смеются.
— Потерпите немного. Настанут счастливые дни. — Эти слова срываются с уст старика, обливающегося потом.
— Если бы я не терпела, то давно была бы уже в сумасшедшем доме, как… — Толстая женщина не заканчивает фразу и со вздохом говорит: — Теперь тяжелые времена. Двадцать лет назад тоже было тяжело, но не так, как сейчас.
Мужчина в коротких грязных штанах подходит к женщине и тихо произносит:
— Не говорите так, пожалеете.
