— Подумать только — и этот человек когда-то сочинял музыку, играл на фортеплясах к даже дирижировал оркестром в саду «Аквариум». А кем стал? Фордзон несчастный!..
— Смейся, смейся!.. А лопнет твой банк, вот тогда ты посмеешься. А мое все здесь и всегда будет…
— Постой! — побледнел Шаляпин. — Ты действительно что-нибудь слышал?.. Но ведь «Московско-Лондонский»…
— Успокойся. Пока тебе ничего не грозит — до следующей войны или финансового кризиса.
— Расстроил ты меня. Может, правда начать скупать землю?..
Рахманинов прятал довольную улыбку.
Вскоре они въехали в усадьбу, так же преобразованную заботами Рахманинова. Дом отремонтирован, на флигелях перестланы крыши, вдоль аллей разбиты новые цветники, клумбы…
Обед был долгий, изобильный, истинно русский, каким и полагалось потчевать такого любителя национальной кухни, как Шаляпин. Кроме семьи Рахманиновых и знатного гостя с тоненькой женой Иоллой, тут присутствовала чета Крейцеров — любителей музыки, профессор Морозов и еще несколько самых близких друзей дома.
— Всё у вас — вкуснотища, но щей таких не едал и Манилов. Вот уж поистине «от чистого сердца», — заметил Шаляпин.
— Так и есть: щи готовила Марина, — с улыбкой сказала Наталия Александровна, — она домоправительница, но к щам не пустит никого.
— Потому что их любит Сережа, — ревниво заметила Софья Александровна. — Закажи Сережа отбивные из крокодила, Марина и тут окажется величайшей специалисткой.
— Да это какая-то чудо-девка! — воскликнул Шаляпин. — Весь день только о ней и слышу!
— Она наша любимица. Но, увы, из девического возраста давно вышла. А судьбу не устроила. Не хочет нас бросать.
— А как поет! — заметил Морозов.
— Тут вообще песельный народ, — сказала Наталия Александровна.
— Вы слышали «Судьбу» в исполнении Федора Ивановича? — обратился Рахманинов к молчаливым Крейцерам.
— Увы, нет!
— Споем, — щедро пообещал Шаляпин. — Бог даст, с большим успехом, чем у Толстого.
— А что было у Толстого?
— Провал. Полный провал. Лев Николаевич был не в духе и сказал со слезами на глазах, что романс — дрянь, вся современная музыка — дрянь, потом вспомнил о Бетховене и сказал, что он тоже никуда не годится.
— Видимо, что-то случилось тогда с Львом Николаевичем!., огорченно воскликнул Крейцер.
— Да, — хладнокровно подтвердил Рахманинов. — Чехов сразу поставил диагноз: несварение желудка.
— Пошли петь, — предложил Шаляпин.
Гости перешли в зальце, где стоял концертный рояль.
Людскую охватило волнение — и сюда доносился шаляпинский голос:
Бедняк совсем сдружился с ней,Рука с рукой они гуляют,Сбирают вместе хлеб с полей,В награду вместе голодают.
Вся дворня устремилась к гостиной: кто к окнам, кто посмелее — на порог.
День целый дождь его кропит,По вечерам ласкает вьюга.А ночью с горя да испугаСудьба в окно к нему стучит —«Стук-стук-стук!..»
Тень великого старца не помешала присутствующим отдать должное романсу. И, придя в отменное настроение, Шаляпин сказал своему великому аккомпаниатору:
— Давай мою любимую — Полонского. «Давно ль, мой друг»…
И сытый, веселый, довольный жизнью человек с испепеляющей мукой спел один из самых грустных и пронзительных романсов Рахманинова. Впечатление было настолько сильное, что несколько мгновений царила тишина, а затем женский голос произнес: «Господи, как в раю побывали!»
Шаляпин обернулся, взгляд пробежал по лицам столпившихся людей, и он уверенно произнес, обращаясь к крупной, осанистой женщине с серыми, в проголубь глазами:
— Марина, идите сюда.
Та будто и не удивилась: спокойно, с достоинством подошла своим сильным и легким шагом и стала возле Шаляпина, пряча улыбку.
— Есть женщины в русских селеньях! — вздохнул Федор Иванович. — Марина, споем вместе.
— С вами, Федор Иванович?..
— Марина частушки знает. Местные, — сказала Наталия Александровна. — Правда, иные несколько вольного содержания.
— Но мы вроде совершеннолетние?..
— Кроме наших девочек.
— Я их и так знаю, а Танька глупая — не поймет, — поспешила заверить Ирина, старшая из дочерей Рахманиновых.
— Спасибо за сообщение! — сказала мать. — Марш в постель!
— Стыдно петь такую чушь, Федор Иванович, — скулы Марины порозовели.
— Взрослым людям такая чушь, что детям сказки.
И Марина не стала ломаться.
Ах, ты барин, милый барин,Мою Нюрку не замай.Не нахальствуй, как татарин.Не зови ее в сарай!..
— Э-эх!.. — взревел Шаляпин.
То не ветер-обормотПо степи мотается, —Милку взяли в оборот,Сережки колыхаются!..
— Очень образно! Откуда вы их знаете? — спросил Шаляпин.
— У нас тут мужик есть — Иван. Каждый вечер новые приносит.
— Подать его!..
— Не пойдет, — перестала улыбаться Марина.
— Как так не пойдет? Скажи ему: Шаляпин зовет.
— Не пойдет!
— Экий гордец!
— Оставь, Федор, — вмешался Рахманинов. — Я же говорил тебе…
А на кухне шло свое веселье — Иван обрывал палец о балалаечные струны и каким-то не своим, противным голосом пел явно не в сельской глуши подслушанные песни:
И за эти два яйца —Ламца-дрица-хоп-цаца!..
Вошла раскрасневшаяся, радостная Марина, но, услышав куплет Ивана, омрачилась:
— Что это за гадость?.. Небось в остроге набрался?..
— А хоть бы и так? Нешто там не люди обретаются?
— А я пела дуэтом с Шаляпиным, — гордо объявила Марина.
— Чего ты еще с ним делала — ду-плетом? — ощерившись, спросил Иван.
— Дурак!
Иван поднялся и, не зная, куда девать гнев, изо всех сил хватил балалайкой об пол, превратив в щепу.
— Вот сумасшедший!.. Чем старше, тем дурее.
— Выйдем! — Иван схватил ее за руку, выволок на улицу.
— Пусти. Больно.
Он отшвырнул ее руку. Они прошли под копенку, накошенную с лужка перед домом.
— Долго ты меня будешь мучить? — спросил Иван.
— А ты меня?
— Ты же перестарок! — жестко и горько заговорил Иван. — Вековуха. Все девки, какие есть, и уродины, и кривые, и кособокие, замуж повыскакивали, а ты — как порченая!.. Пойми же наконец, нельзя весь век у чужой жизни крутиться. Ну, кто они тебе? Они, как вурдалаки, всю кровь из тебя выпьют, а после вышвырнут.
— Что ты все собачишься на хороших людей? Сволочь ты неблагодарная!
— А за что мне их благодарить?
— Кто тебя из острога вытащил? Кабы не они, затопал бы по Владимирке.
— Наладила: «они», «они»! Наталь Лексанна упросила отца к губернатору пойти.
— Старика Сатина не больно упросишь. Зятю он не мог отказать. Тот весь долг по Ивановке на себя взял.
— Ну и ляд с ним… А этому… бренчале, я все равно не прощу.
— Чего ты ему не простишь?
— Сама знаешь.
Марина сказала с болью:
— И чего я не понесу от тебя? Я ведь здоровенькая. Тогда бы все само решилось.
— Видать, я в неволе плохо размножаюсь, — грустно пошутил Иван. — Вот что, хватит, заберу я тебя. Отбегалась, не девчонка.
— Что ж, коли могут без меня, будь по-твоему.
— Могут — не могут, завтра я сам поговорю. С Наталь Лексанной.
— Только по-хорошему, Вань.
— А зачем нам по-плохому? Но если бренчала сунется, то извини-подвинься.
— Он ни во что не суется.
— Ой ли? — насмешливо сказал Иван. — Да он тут во все свой вислый нос сует. Шманает по жнивью, по пастбищам, в коровник лезет, на мельницу. Такой дотошный! Будто понимает чего. Хо-зя-ин, в рот ему дышло!
— Тогда лучше не ходи. Раз по-хорошему не можешь, не срамись и меня не срами.
— Ладно, будет по-хорошему. Ради тебя и зарежу, и поклонюсь…
— Ох, и упрямый ты, Иван! Чего только прилепилась я к тебе?..
— Не боись! Будет все, как в красивой книжке…
На другой день Иван отправился сватать Марину. Он решил выполнить просьбу Марины и все сделать по-хорошему. Он приоделся, на нем была белая косоворотка, перехваченная шелковым пояском, суконные брюки, заправленные в смазанные дегтем сапоги; волосы, поредевшие от жизни и переживаний, расчесаны волосок к волоску, а на поясе висел деревянный гребень.
Сознавая свою пригожесть, исполненный решимости и надежды, Иван приближался к черному ходу, когда из-за угла вылетел автомобиль, ведомый вовсе не умеющим править Шаляпиным, к тому же освежившимся с утра домашней наливкой. Без всякого злого умысла, просто не заметив Ивана, Шаляпин рванул по глубокой, сроду не просыхающей луже и с ног до головы обдал пешехода зловонной жижей.
