Когда так прошло немного дней, появился в Риме кардинал феррарский; каковой когда пошел учинить приветствие папе, папа так его задержал, что настало время ужина. И так как папа был искуснейший человек, то ему хотелось иметь побольше досугу, чтобы поговорить с кардиналом об этих французских делишках. И так как за выпивкой говорятся такие вещи, которые вне такого дела иной раз и не сказались бы; то поэтому, так как этот великий король Франциск во всех своих делах был весьма щедр, кардинал, который хорошо знал вкус короля, также и он вполне угодил папе, гораздо больше даже, нежели папа ожидал; так что папа пришел вот в какое веселье как поэтому, а также и потому, что имел обыкновение раз в неделю учинять весьма здоровенный кутеж; так что потом его выблевывал. Когда кардинал увидел доброе расположение папы, способное оказывать милости, он попросил меня от имени короля с великой настойчивостью, заявляя, что король имеет великое к тому желание. Тогда папа, чувствуя, что приближается к часу своего блева, и так как чрезмерное изобилие вина также делало свое дело, сказал кардиналу с великим смехом: “Сейчас же, сейчас же я хочу, чтобы вы отвели его домой”. И, отдав точные распоряжения, встал из-за стола; а кардинал тотчас же послал за мной, пока синьор Пьер Луиджи про это не узнал, потому что он бы не дал мне никоим образом выйти из тюрьмы. Пришел папский посланец вместе с двумя вельможами сказанного кардинала феррарского, и в пятом часу ночи они взяли меня из сказанной темницы326 и привели меня перед кардинала, каковой оказал мне неописуемый прием; и там, хорошо устроенный, я остался себе жить. Мессер Антонио, брат кастеллана и на его месте, пожелал, чтобы я оплатил ему все издержки, со всеми теми прибавками, которых обычно хотят пристава и подобный народ, и не пожелал соблюсти ничего из того, что покойный кастеллан завещал, чтобы для меня было сделано. Это мне стоило многих десятков скудо, также и потому, что кардинал мне потом сказал, чтобы я очень остерегался, если я желаю блага своей жизни, и что если в тот вечер он меня не взял из этой темницы, то мне бы никогда не выйти; ибо он уже слышал, будто папа весьма жалеет, что меня выпустил.
CXXVIII
Мне необходимо вернуться на шаг назад, потому что в моем капитоло встречается все то, о чем я говорю. Когда я жил эти несколько дней в комнате у кардинала, а затем в потайном саду у папы, то среди прочих моих дорогих друзей меня навестил один казначей, мессер Биндо Альтовити, какового по имени звали Бернардо Галуцци, каковому я доверил стоимость нескольких сот скудо, и этот юноша в потайном саду у папы меня навестил и хотел мне все вернуть, на что я ему сказал, что не сумел бы отдать свое имущество ни более дорогому другу, ни в место, где бы я считал, что оно будет более сохранно; каковой мой друг, казалось корчился, до того не хотел, и я чуть ли не силой заставил его сохранить. Выйдя в последний раз из замка, я узнал, что этот бедный юноша, этот сказанный Бернардо Галуцци, разорился; так что я лишился своего имущества. И еще, в то время, когда я был в темнице, ужасный сон; мне были изображены, словно как бы пером написаны у меня на лбу, слова величайшей важности; и тот, кто мне их изобразил, повторил мне добрых три раза, чтобы я молчал и не передавал их другим. Когда я проснулся, я почувствовал, что у меня лоб запачкан. Поэтому в моем капитоло о тюрьме встречается множество таких вот вещей. И еще мне было сказано, причем я не знал, что такое я говорю, все то, что потом случилось с синьором Пьер Луиджи, до того ясно и до того точно, что я сам рассудил, что это ангел небесный мне это внушил. И еще я не хочу оставить в стороне одну вещь, величайшую, какая случалась с другими людьми; и это для подтверждения божественности бога и его тайн, каковой удостоил меня этого удостоиться; что с тех пор, как я это увидел, у меня осталось сияние, удивительное дело, над моей головой, каковое очевидно всякого рода человеку, которому я хотел его показать, каковых было весьма немного. Это видно на моей тени утром при восходе солнца вплоть до двух часов по солнцу, и много лучше видно, когда на травке бывает этакая влажная роса; также видно и вечером при закате солнца. Я это заметил во Франции, в Париже, потому что воздух в тамошних местах настолько более чист от туманов, что там оно виделось выраженным много лучше, нежели в Италии, потому что туманы здесь много более часты; но не бывает, чтобы я во всяком случае его не видел; и я могу показывать его другим, но не так хорошо, как в этих сказанных местах. Я хочу списать свой капитоло, сочиненный в тюрьме и в похвалу сказанной тюрьме; затем продолжу хорошее и худое, случавшееся со мной от времени до времени, а также и то, которое со мной случится в моей жизни.
Это капитоло я пишу для Лука Мартини327, обращаясь в нем к нему, как здесь можно слышать.
Кто хочет знать о всемогущем богеИ можно ли сравниться с ним хоть вмале,Тот должен, я скажу, побыть в остроге,
Пусть тяготят его семья, печалиИ немощи телесного недуга,Да пусть еще придет из дальней дали.
А чтоб еще славней была заслуга,Будь взят безвинно; без конца сиденье,И не иметь ни помощи, ни друга.
Да пусть разграбят все твое именье;Жизнь под угрозой; подчинен холую,И никакой надежды на спасенье.
С отчаянья пойти напропалую,Взломать темницу, спрыгнуть с цитадели,Чтоб в худшей яме пожалеть былую.
Но слушай, Лука, о главнейшем деле:Нога в лубках, обманут в том, что свято,Тюрьма течет, и нет сухой постели.
Забудешь, что и говорил когда-то,А корм приносит с невеселым словомСолдат, аптекарь, мужичье из Прато.
Но нет предела в искусе суровом:Сесть не на что, единственно на судно;А между тем все думаешь о новом.
Служителю велят неправосудноДверь отворять не больше узкой щели,Тебя не слушать, не помочь, коль трудно.
Вот где рассудку множество веселий:Выть без чернил, пера, бумаги, света,А полон лучших дум от колыбели.
Жаль, что так мало сказано про это;Измысли сам наитягчайший жребий,Он подойдет для моего предмета.
По чтобы нашей послужить потребеИ спеть хвалы, которых ждет Темница,Не хватит всех, кто обитает в небе.
Здесь честные не мучились бы лица,Когда не слуги, не дурные власти,Гнев, зависть, или спор, или блудница.
Чтоб мысль свою поведать без пристрастий:Здесь познаешь и славишь лик господень,Все адские претерпевая страсти.
Иной, по мненью всех, как есть негоден,А просидев два года без надежды,Выходит свят, и мудр, и всем угоден.
Здесь утончаются дух, плоть, одежды;И самый тучный исхудает ликом,И на престол небес разверсты вежды.
Скажу тебе о чуде превеликом:Пришла мне как-то мысль писать блажная,Чего не сыщешь в случае толиком.
Хожу, в каморке, голову терзая,Затем, к тюремной двери ставши боком,Откусываю щепочку у края;
Я взял кирпич, тут бывший ненароком,И в порошок растер его, как тесто,Затем его заквасил мертвым соком.
Пыл вдохновенья с первого присеста —Вошел мне в плоть, ей-ей, по тем дорогам,Где хлеб выходит; нет другого места.
Вернусь к тому, что я избрал предлогом:Пусть всякий, кто добро постигнуть хочет,Постигнет зло, ниспосланное богом.
Любое из искусств тюрьма упрочит;Так если ты захочешь врачеванья,Она тебе всю кровь из жил источит.
Ты станешь в ней, не приложив старанья,Речистым, дерзким, смелым без завета,В добре и зле исполненным познанья.
Блажен, кто долго пролежит без светаОдин в тюрьме и вольных дней дождется:Он и в войне, и в мире муж совета.
Ему любое дело удается,И он настолько стал богат дарами,Что мозг его уже не пошатнется.
Ты скажешь мне: “Ты оскудел годами,А что ты в ней обрел столь нерушимо,Чтоб грудь и перси наполнялись сами?”
Что до меня, то мной она хвалима;Но я б хотел, чтоб всем была награда:Кто заслужил, пусть не проходит мимо.
Пусть всякий, кто блюдет людское стадо,В темнице умудряется сначала,Тогда бы он узнал, как править надо.
Себя он вел бы, как и всем пристало,И никогда не сбился бы с дороги,И меньше бы смятенья всюду стало.
За те года, что я провел в остроге,Там были чернецы, попы, солдаты,И к наихудшим были, меньше строги.
Когда б ты знал, как чувства болью сжаты,Коль на твоих глазах уйдет подобный!Жалеешь, что рожден на свет проклятый.
Но я молчу: я слиток чистопробный,Который тратить надо очень редко,И для работы не вполне удобный.
Еще одна для памяти заметка:На чем я написал все это, Лука;На книге нашего с тобою предка.
Вдоль по полям располагалась мука,Которая все члены мне скрутила,А жидкость получилась вроде тука.
Чтоб сделать “О”, три раза надо былоМакать перо; не мучат так ужасноПовитых душ средь адского горнила.
Но так как я не первый здесь напрасно,То я смолчу; и возвращусь к неволе,Где мозг и сердце мучу ежечасно.
Я меж людей хвалю ее всех болеИ не познавшим заявляю круто:Добру научат только в этой школе.
О, если бы позволили кому-тоПроизнести, как я прочел намедни:“Возьми свой одр и выйди, Бенвенуто!”
Я пел бы “Верую”, и “День последний”,И “Отче наш”, лия щедрот потокиХромым, слепым и нищим у обедни.
О, сколько раз мои бледнели щекиОт этих лилий, так что сердцу сталиФлоренция и Франция далеки!328
И если мне случится быть в шпитале329И там бы благовещенье висело,Сбегу, как зверь, чтоб очи не видали.
Не из-за той, чье непорочно тело,Не от ее святых и славных лилий,Красы небес и дольнего предела;
Но так как нынче все углы покрылиТе, у которых ствол в крюках ужасных,Мне станет страшно, это не они ли.
О, сколько есть под их ярмом злосчастных,Как я, рабов эмблемы беззаконной,330Высоких душ, божественных и ясных!
Я видел, как упал с небес, сраженный,Тлетворный символ, устрашив народы,Потом на камне новый свет зажженный;
Как в замке, где я тщетно ждал свободы,Разбился колокол; предрек мне этоТворящий в небе суд из рода в роды;
И вскоре черный гроб я видел331 где-тоМеж лилий сломанных; и крест, и горе,И множество простертых, в скорбь одето.
Я видел ту, с кем души в вечном споре,Страшащей всех; и был мне голос внятный:“Тебе вредящих я похищу вскоре”.
Петровой тростью вестник благодатныйМне начертал на лбу святые строкиИ дал завет молчанья троекратный.
Того, кто солнца правит бег высокий,В его лучах я зрел во всей святыне,Как человек не видит смертноокий.
Пел воробей вверху скалы в пустынеПронзительно; и я сказал: “Наверно,Он к жизни мне поет, а вам к кончине”.
И я писал и пел нелицемерно,Прося у бога милости, защиты,Затем что смерть мой взор гасила мерно.
Волк, лев, медведь и тигр не так сердиты,У них до свежей крови меньше жажды,И сами змеи меньше ядовиты:
Такой был лютый капитан332 однажды,Вор и злодей, с ним сволочь кой-какая;Но молвлю тихо, чтоб не слышал каждый.
Ты видел, как валит ярыжья стаяК бедняге забирать и скарб, и платье,Христа и деву на землю швыряя?
В день августа они пришли всей братьейЗарыть меня в еще сквернейшей яме;Ноябрь, и всех рассеяло проклятье.
Я некоей трубе внимал ушами,Вещавшей мне, а я вещал им въяве,Не размышляя, одолен скорбями.
Увидев, что надеяться не вправе,Они алмаз мне тайно дали в пищеТолченый, чтобы съесть, а не в оправе.
Я стал давать на пробу мужичище,Мне корм носившему, и впал в тревогу:“Должно быть, то Дуранте, мой дружище!”
Но мысли я сперва доверил богу,Прося его простить мне прегрешенья,И “Miserere” повторял помногу.
Когда затихли тяжкие мученьяИ дух вступал в предел иной державы,Готовый взнесться в лучшие селенья,
Ко мне с небес, несущий пальму славы,Пресветлый ангел снизошел господеньИ обещал мне долгий век и здравый,
Так говоря: “Тот богу не угоден,Кто враг тебе, и будет в битве сгублен,Чтоб стал ты счастлив, весел и свободен,
Отцом небесным и земным излюблен”.
КНИГА ВТОРАЯ
