— Ты нас оглушил, Улисс, но не убедил, — сказал Греков. — Чрезмерная осторожность — пустые слова. Есть разумная осторожность — это когда учёный всесторонне взвешивает последствия предполагаемого эксперимента.
— Торопимся, вечно торопимся, — проворчал Баумгартен, недавно избранный в Совет.
Я плохо слушал выступления других членов Совета. Все они говорили, что Борг не имел права на такой опыт. И ещё что-то — о воспитании молодых пилотов…
Вот как все обернулось. Но что с Феликсом? Ведь его вызвали на Совет, а он не явился. На видеофонный вызов не отвечает. Уж не заболел ли? С него ведь станется — совершенно не следит за собой.
— После Совета полетим к Феликсу, ладно? — шепнул я Робину, сидевшему рядом.
— Не мешай слушать, — ответил он.
Теперь говорил Стэффорд. Ну конечно, проблема перенаселения, любимая тема. Через столетие на Земле станет тесно…
Робин понял, что я сейчас не выдержу, прерву оратора. Он положил мне руку на колено, я услышал его менто: «Молчи!»
— …Именно это привлекает меня в поразительном открытии Феликса и оригинальном конструктивном решении Борга…
Тут я навострил уши.
— Конечно, это дело отдалённого будущего, но на то мы и Совет перспективного планирования, — продолжал, слегка картавя, Стэффорд. — И, пока специалисты изучают материалы этого дерзкого эксперимента, мы, я думаю, вправе очертить некоторые контуры. Итак: в случае абсолютной надёжности этого… м-м… способа космических сообщений, можно себе представить, что Земля отправит корабли… корабли с добровольцами в Большой космос. Разумеется, поиск планет, пригодных для жизни, в иных звёздных системах предполагает длительную разведку… м-м… разведку в направлениях наибольшей вероятности… — Стэффорд вдруг улыбнулся добродушно и несколько смущённо. — Я не освоился ещё с мыслями такого рода, потому, наверное, и заикаюсь…
Тут на него набросился Баумгартен со своим нестерпимым пафосом. И я позавидовал умению Стэффорда доброжелательно выслушивать любую чушь. Вообще было приятно смотреть на Стэфа Меланезийского и на голубые ели, которые слегка раскачивались за широкими окнами, залитыми мягким сиянием майского дня; Может быть, то, что выкрикивал неистовый Баумгартен, и не было чушью, — не знаю. Как для кого. Рука Робина все ещё лежала у меня на колене, я спихнул эту благоразумную руку. Ладно. Будь что будет, я не стану вмешиваться. По крайней мере, сегодня, сейчас.
Наконец заседание подошло к концу. Уже все устали. Я видел, как Греков кинул в рот таблетку витакола. Усталость, однако, не смягчила членов Совета: единогласно проголосовали за исключение Борга. Борг тоже голосовал «за».
Потом было решено обратиться в Управление космофлота с предложением обсудить на общем собрании «беспримерное нарушение дисциплины двумя молодыми пилотами…» Это о нас с Робином. Все голосовали «за». Кроме Борга — он, как видно, уже считал себя исключённым из Совета.
И ещё было принято решение увеличить материальные и технические возможности исследований в области хроноквантовой физики по методу Феликса Эрдмана, а также рассмотреть на ближайшем заседании Совета вопрос о строительстве опытного корабля-синхронизатора времени-пространства. Все голосовали «за». Кроме Баумгартена. Упрямец голосовал «против».
Мы вышли из здания Совета на Площадь мемориалов. Люблю эту площадь, просторную и зелёную. Пересекаясь на разных уровнях, бесшумно бегут трансленты. Среди голубых елей высятся памятники людям и событиям.
Огромные экраны визоров на площади уже погасли. Зрители, смотревшие заседание Совета, расходились и разъезжались. Многие, проходя мимо, улыбались нам с Робином и приветственно махали руками.
— Привет отчаянным пилотам! — слышали мы.
— Здорово вам всыпали, ребята, но ничего, в следующий раз будете умнее.
— Им что — целёхонькие. Боргу, бедняге, досталось…
— Алло, мы студенты из медицинского. Мы вас поддерживаем!
Ко мне подскочил юнец в жёлтой куртке, состоящей из сплошных карманов.
— Улисс, помнишь меня?
Где-то я видел этот ехидный рот и насмешливые глаза. Ах, да! Он шёл по кольцевому коридору, набитому беженцами, и нарочно задевал ботинками рюкзаки…
— Бен-бо! — сказал я. — Как поживаешь… — Я замялся, потому что не мог припомнить, как его звали.
— Всеволод. Решил оставить родительское.
— И правильно сделал.
Я хлопнул его по плечу и пошёл дальше, но он снова окликнул меня:
— Улисс, я поступаю в этом году в Институт космонавигации…
— Зря, — сказал я, — ничего там нет хорошего.
— …и когда ты полетишь в звёздный рейс, — продолжал он, пропустив мимо ушей моё замечание, — ты возьми меня третьим пилотом. Я ведь успею к тому времени кончить, верно?
— Ты успеешь к тому времени стать толстым румяным старцем.
— Бен-бо! — воскликнул он. — Так ты не забудь, Улисс. Старые знакомые всё-таки.
Он засмеялся и исчез.
Где же Андра? Обещала ждать у памятника Циолковскому, а сама… Вот она! Бежит, стучит каблучками, и опять на ней лирбелон переливается цветами, которых не сыщешь в природе, и опять новая причёска.
— Уф! — выдохнула она. — Не хотела опаздывать, но встретила одного знакомого…
— Этого… надежду этнолингвистики? — спросил я.
Андра хихикнула, пожав плечиками.
— Вижу, он на тебя произвёл впечатление. Нет, я встретила друга отца, он недавно прилетел из Индии.
— Кто, отец?
— Нет, отец прилетит в конце лета… Я слышала твоё выступление, Улисс. У тебя был такой вид, будто ты сейчас бросишься и растерзаешь Грекова.
Я сделал зверское лицо, растопырил пальцы и, рыча, пошёл на Андру.
— Ой-ой, перестань, страшно! — засмеялась она. — Робин, что же ты не спасаешь меня?
— Я устал, — сказал Робин. — В течении всего заседания я придерживал этого максималиста — так, кажется, тебя назвали? — придерживал за фалды. Я устал и иду отдыхать.
— Никуда ты не пойдёшь, — сказал я. — Сейчас мы заберёмся на трансленту и поедем навестить старика Феликса.
— Поезжайте без меня. Отец просил сегодня побыть дома. Должен же я иногда посещать родительский дом.
— Ну, как хочешь, — сказал я. — Родительский дом, конечно, надо посещать.
Робин посмотрел на меня.
— Дед хочет со мной поговорить, — сказал он. — Чего-то он болеет последнее время. До свиданья, Андра. Улисс, пока.
В институте Феликса не оказалось. Молодой его сотрудник, губастый парень, сказал, что с Феликсом совсем не стало сладу, никто не понимает, чем он занимается, но скорее всего ботаникой.
— Ботаникой? — изумился я.
— Ага, ботаникой.
Он потащил нас в личную лабораторию Феликса и показал ботанический микроскоп и какие-то срезы, залитые пластилоном. На прощание он спросил, как я перенёс безвременье, и тут набежала целая куча других сотрудников, и началась чуть ли не пресс-конференция. Я отбивался как умел, ссылался на показания датчиков, которые гораздо лучше зафиксировали наши ощущения в режиме безвременья, чем органы чувств, но ребята наседали и забрасывали вопросами. Мне даже пришлось нарисовать по памяти призраки и крепко поспорить относительно «материала», из которого они были сделаны.
Ребята гурьбой проводили нас с Андрой до газонов перед институтским зданием. Они шумели и уговаривали Андру бросить лингвистику и идти к ним в институт, потому что у них, мол, нехватка красивых девушек. Один нахальный тип, по-моему, даже пытался назначить Андре свидание, и мне пришлось оттереть его и вообще быть начеку.
— Ты бы поменьше кокетничала, — проворчал я, когда мы наконец от них отвязались.
— Как не стыдно, Улисс! — вспыхнула она. — Ничего я не кокетничала. Не разговаривала даже. Только смеялась.
— Вот-вот. Я и говорю, что надо поменьше смеяться.
Она закрыла рот ладошкой, чтобы сдержать смех, но не выдержала, прыснула.
Мы быстро разыскали белый гридолитовый коттедж, в котором теперь жил Феликс. Все-таки удалось выпихнуть его из старого дома. Представляю, как он дрыгал ногами, когда его переносили в этот коттедж. Впрочем, может, он пошёл сам, добровольно, только перед его носом несли журнал математических головоломок, чтобы он мог читать на ходу.
На звонок никто не откликнулся. У меня уже был опыт, и я толкнул дверь. Мы вошли в пустой холл, посредине которого лежала куча каких-то мясистых стеблей. Мы обошли все комнаты, и всюду, конечно, царило полное запустение. Чудо нашего века — транзитронная кухня с автовыпекателем — была пыльная и явно нетронутая. Слой пыли покрывал экран визора, и на нём, конечно, красовалась математическая формула, понятная только Феликсу. Мажордом валялся в углу со свинченной головой — наверное, Феликсу понадобилось его оптическое устройство. А что делалось на столе! Микроскоп, и опять срезы стеблей в пластилоне, плёнки, бумаги, обёртки от еды, полотенца.
