― Ты можешь взять теперь домработницу, а им платить и кормить лишнего человека не с чего.
Я понимала, что маму тянет в Бирюлево не только необходимость быть нянькой при детях брата, но и возможность посещать церковь, чего она лишилась, живя в Кучино, а также старые друзья, с которыми пела в церковном хоре, сад с огородом, корова, с которой привыкла возиться всю жизнь. И согласилась.
В деревне под Старым Осколом жила наша дальняя родственница, Мавра Петровна. Из писем сестер мама узнала, что ее оставил муж и живет она теперь одна. Списалась с ней, предложила работу у меня. Мавра Петровна откликнулась и очень скоро приехала. С новой няней я оформила в сельсовете трудовой договор[53]. На первых порах после мамы она казалась чужим человеком, но вскоре я поняла, что ошибаюсь. Мавруша оказалась исполнительной, послушной, и двигалась она почти бесшумно. Единственное, что меня шокировало, ― это ее одежда, состоявшая из сплошных заплаток, так она была бережлива. Тогда я договорилась с ней, что буду одевать и обувать, но только с условием ― вещи носить, а не прятать в сундук.
Новый, 1939 год встретили у меня на даче. Моя жизнь в то время проходила в основном на колесах: поезд, метро, автобус ― утром в одну сторону, вечером в другую. Но перевозить детей в город не хотела: не могла представить их на московских улицах.
― Психоз, ― твердили все вокруг. ― Разве можно так мотаться? Да что-то еще будет, видишь, какая напряженная международная обстановка?
Я соглашалась, да, психоз, но ничего с собой поделать не могла и предпочитала «мотаться», лишь бы не подвергалась опасности жизнь детей.
В своей маленькой комнатушке на улице Станиславского почти не бывала ― в мое отсутствие там ночевал отец моей соседки. Вид в то время у меня был очень неважный.
― Отчего это? ― шутливо спрашивала я Мендж. ― Раньше за мной, мужней женой, мужчины на ходу соскакивали с трамваев, настигали в метро, предлагая познакомиться, а теперь как будто знают, что я вдова, и никто не пристает?
― Чудачка, ― отвечала Мендж серьезно. ― Раньше у тебя в глазах бесенята прыгали, глаза светились, а сейчас? Все потухло, взгляд тяжелый, пасмурный... Ты должна взять себя в руки.
В начале февраля неожиданно получаю приглашение в Московский дом кино.
Собралось человек двести. Председателем конкурсной комиссии был Виктор Шкловский. Он огласил результаты конкурса ― все премии получили люди, в кинематографе уже достаточно известные, например, первую премию получил Сергей Герасимов за сценарий «Бабы», который, по словам Шкловского, был прежде студией отклонен. Аудитория заволновалась, зашумела. Кто-то не выдержал и громко спросил:
― А по какому принципу вы собрали нас?
― Мы позвали сюда тех, ― ответил Шкловский, ― кто хоть и не получил премию, но подает надежды. Так сказать, в качестве резерва будущих сценаристов.
Это заявление вызвало в зале шум, все оживились, захлопали. Но мне было все равно ― создание сценария послужило для меня разрядкой, он сыграл свою положительную роль, и я не собиралась дальше заниматься этим делом[54].
Да и волновало сейчас совсем другое: пошли слухи, что райком партии мою кандидатуру отклонил и дело о моем приеме будет пересматриваться. За разъяснениями отправилась в кабинет к секретарю нашего партбюро Сорокину (он был в отпуске, когда собрание рассмотрело и одобрило мое заявление).
― Мне кажется, я имею право знать, что происходит.
― Конечно, имеете, ― с ехидной улыбочкой ответил Сорокин. ― У райкома имеются очень серьезные сомнения в отношении вас.
― Но почему?
― В свое время узнаете.
И, склонив голову к бумагам, дал понять, что аудиенция окончена.
Я не понимала, что произошло. И не знала, что теперь делать. И если предстоит защищаться ― то отчего и как?
Наконец в конце февраля был созвано партсобрание, которое вновь занялось обсуждением вопроса о приеме меня в партию. Оказалось, райком вернул дело в связи с заявлением Сорокина о том, что я не порвала дружеских отношений с женами «врагов народа».
Несколько человек, в их числе и рекомендовавший меня в партию «главлитчик» Резников, большевик с 1904 года, выступили с осуждением моего «неправильного» поведения, упирая на то, что я не понимаю, как следует вести себя партийному человеку в подобных обстоятельствах.
Лицемеры! Они ведь не хуже моего знали, что большинство так называемых «врагов народа» таковыми не являются. Но требовали, чтобы я признала свою ошибку, покаялась, отреклась от друзей, и тогда меня «простят» и позволят войти в ряды партии. Но я не могла сделать этого, хотя понимала, насколько простой и легкий путь мне предлагался. И пошла напролом.
― Нет, я понимаю свое поведение как наиболее правильное для коммуниста, члена партии! ― такими словами я начала речь в свою защиту.
Заметила, как все переглянулись, зашептались, но продолжила:
― Вы имеете в виду мою непрерывную многолетнюю дружбу с Сухотиной и Менджерицкой! Но тот факт, что их оставили работать в нашем коллективе, хотя из предосторожности и перевели на техническую работу, свидетельствует, что лично их ни в чем не обвиняют. Теперь представьте их положение и настроение, если их мужья действительно окажутся «врагами народа»...
Тут меня кто-то прервал:
― То есть как это «окажутся»? Выбирайте выражения! Они же арестованы как «враги народа»!
― Извините, но факт ареста еще не есть доказательство вины, ее еще предстоит доказать в ходе следствия и судебного разбирательства, ― огрызнулась я, хотя прекрасно знала, что теперь практически нет ни следствия, ни судов. ― Итак, о настроении этих женщин. Если подтвердится, что они были близкими людьми «врагов народа», разве не должны мы быть рядом, чтобы помочь им пережить это тяжелое горе, чтобы кто-то не воспользовался их настроением и не перевел из лояльных членов общества в стан врагов? А если их мужья окажутся невиновными?
― Рая, что ты говоришь! ― попытался остановить меня Резников.
― Нет, почему же? Все может быть, ― продолжала я. ― Какое тогда настроение будет царить в этих семьях, если мы сегодня не подготовим их к такому повороту дела? Не попадут ли они под чуждые нам влияния? Нет, мы должны быть рядом, чтобы наши советские люди не попадали в сети врагов, а это может произойти, если мы от них отступимся!
― Вы слышите, как она рассуждает! ― воскликнул Сорокин и потребовал от меня говорить медленнее, чтобы как можно точнее записать слова в протокол.
Повисла тяжелая пауза. Я чувствовала, как колотится сердце ― казалось, его частые удары слышны и в зале.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
