— Граф Рошфор.
Тут к ним подошел кто-то из гостей.
— А философские идеи? — сказал Арамис. — Их тоже нет у бедного Вуатюра. Я совершенно согласен с господином коадъютором: Вуатюр — чистый поэт.
— Да, в этом отношении он, конечно, замечателен, — заметил Менаж, — но потомство, воздавая ему должное, поставит ему в упрек излишнюю вольность стиха. Он, сам того не сознавая, убил поэзию.
— Убил! Вот настоящее слово! — воскликнул Скюдери.
— Зато его письма — верх совершенства, — заметила герцогиня де Шеврез.
— О, в этом отношении он вполне заслуживает славы, — согласилась мадемуазель Скюдери.
— Совершенно верно, но только когда он шутит, — сказала мадемуазель Поле. — В серьезном эпистолярном жанре он просто жалок. И согласитесь, что, когда он не груб, он пишет попросту плохо.
— Признайтесь все же хоть в том, что шутки его неподражаемы.
— Да, конечно, — сказал Скюдери, крутя ус. — Я нахожу только, что у него вымученный юмор, а шутки пошловаты. Прочитайте, например, «Письмо карпа к щуке».
— Уж не говоря о том, что лучшие его произведения обязаны своим происхождением отелю Рамбулье, — заметил Менаж. — «Зелида и Альсидалея», например.
— А я, с своей стороны, — сказал Арамис, подходя к кружку и почтительно кланяясь герцогине де Шеврез, которая отвечала ему любезной улыбкой, — а я, с своей стороны, ставлю ему в вину еще то, что он держит себя чересчур свободно с великими мира сего. Он позволил себе слишком бесцеремонно обращаться с принцессой, с маршалом д’Альбре, с господином де Шомбером и даже с самой королевой.
— Как, с королевой! — воскликнул Скюдери и, словно ожидая нападения, выставил вперед правую ногу. — Черт побери, я не знал этого! Каким же образом оказал он неуважение ее величеству?
— Разве вы не знаете его стихотворения «Я думал»?
— Нет, — сказала герцогиня де Шеврез.
— Нет, — сказала мадемуазель Скюдери.
— Нет, — сказала мадемуазель Поле.
— Правда, королева, по всей вероятности, сообщила его очень немногим, — заметил Арамис, — но я получил его из верных рук.
— И вы знаете это стихотворение?
— Кажется, могу припомнить.
— Так прочтите, прочтите! — закричали со всех сторон.
— Вот как было дело, — сказал Арамис. — Однажды Вуатюр катался вдвоем с королевой в коляске по парку Фонтенбло. Он притворился, будто задумался, и сделал это для того, чтобы королева спросила, о чем он думает. Так оно и вышло. «О чем вы думаете, господин де Вуатюр?» — спросила она. Вуатюр улыбнулся, помолчал секунд пять, делая вид, будто импровизирует, и в ответ произнес:
«Я думал: почести и славуДарует вам сегодня рок,Вознаграждая вас по правуЗа годы скорби и тревог,Но, может быть, счастливой былиВы тогда, когда его…Я не хотел сказать — любили,Но рифма требует того».
Скюдери, Менаж и мадемуазель Поле пожали плечами.
— Погодите, погодите, — сказал Арамис. — В стихотворении три строфы.
— Или, вернее, три куплета, — заметила мадемуазель Скюдери. — Это просто песенка.
Арамис продолжал:
«Я думал, резвый Купидон,Когда-то ваш соратник смелый,Сложив оружье, принужденПокинуть здешние пределы,И мне ль сулить себе успех,Задумавшись близ вас, Мария,Когда вы позабыли всех,Кто был вам предан в дни былые».
— Не берусь решать, соблюдены ли все правила поэзии в этом куплете, — сказала герцогиня де Шеврез, — но прошу к нему снисхождения ради его правдивости: Госпожа де Отфор и госпожа Сеннесе присоединятся ко мне, в случае надобности, не говоря уже о герцоге де Бофоре.
— Продолжайте, продолжайте, — сказал Скаррон — Теперь мне все равно. С сегодняшнего дня я уже не «больной королевы».
— А последний куплет? Давайте послушаем последний куплет! — попросила мадемуазель Скюдери.
— Извольте. Тут уж прямо поставлены собственные имена, так что никак не ошибешься:
«Я думал (ибо нам, поэтам,Приходит странных мыслей рой):Когда бы вы в бесстрастье этом,Вот здесь, сейчас, перед собойВдруг Бекингэма увидали,Кто из двоих бы в этот мигПодвергнут вашей был опале:Прекрасный лорд иль духовник?»
По окончании этой строфы все в один голос принялись осуждать дерзость Вуатюра.
— А я, — вполголоса проговорила молодая девушка с бархатными глазами, — имею несчастье находить эти стихи прелестными.
То же самое думал и Рауль. Он подошел к Скаррону и, краснея, обратился к нему:
— Господин Скаррон, я прошу вас оказать мне честь и сообщить, кто эта молодая девушка, которая не согласна с мнением всего этого блестящего общества?
— Ага, мой юный виконт! — сказал Скаррон. — Вы, кажется, намерены предложить ей наступательный и оборонительный союз?
Рауль снова покраснел.
— Я должен сознаться, что стихи Вуатюра понравились и мне, — сказал он.
— Они на самом деле хороши, но не говорите этого: у поэтов не принято хвалить чужие стихи.
— Но я не имею чести быть поэтом, и я ведь спросил вас…
— Да, правда, вы спрашивали, кто эта прелестная девушка, не так ли? Это прекрасная индианка.
— Прошу прощения, сударь, — смущенно сказал Рауль, — но я все-таки не понимаю, увы, ведь я провинциал.
— Или, иначе сказать, вы еще не научились говорить тем высокопарным языком, на каком теперь объясняются все. Тем лучше, молодой человек, тем лучше. И не старайтесь изучить его: не стоит труда. А к тому времени как вы его изучите, никто, надеюсь, уже не будет так говорить.
— Итак, вы прощаете меня, сударь, и соблаговолите объяснить, кто эта дама, которую вы называете «прекрасной индианкой»?
— Да, конечно. Это одно из самых очаровательных существ на свете. Ее зовут Франсуаза д’Обинье.
— Она родственница Агриппы, друга Генриха Четвертого?
— Его внучка. Она приехала с острова Мартиника, и потому-то я называю «ее прекрасной индианкой».
Франсуаза д'Обинье.
Рауль с удивлением взглянул на молодую девушку. Глаза их встретились, и она улыбнулась.
Между тем разговор о Вуатюре продолжался.
— Скажите, сударь, — сказала Франсуаза д’Обинье, обращаясь к Скаррону словно для того, чтобы вмешаться в его разговор с виконтом, — как вам нравятся друзья бедного Вуатюра? Послушайте, как они отделывают его, расточая ему похвалы. Один отнимает у него здравый смысл, другой — поэтичность, третий — оригинальность, четвертый — юмор, пятый — самостоятельность, шестой… Боже мой, что же они оставили этому человеку, вполне заслужившему славу, как выразилась мадемуазель Скюдери?
