собой контроль.
И даже несмотря на эту оплошность, я все еще был дико зол. Я не был так зол с того дня, когда Максий отказался от ба.
Ал-рэй. Интермедия
Я просыпаюсь от звука подъехавшего к дому автомобиля. Его с улицы сразу слышно, если окно открыто, а окна у меня всегда открыты на случай, если ба «прилетит». Я верю, что она меня найдет, хоть мы и переехали в другой город. Я теперь называю ее ба, потому что слово «бабуля» ей не нравится.
Конечно, мама от сквозняков не в восторге, но мне уже десять лет, я наконец-то получил удольмер, изменил имя и велел ей стучаться, прежде чем войти в мою комнату, так что я успеваю «замести следы».
Я выглядываю в окно и вижу у ворот почтовый фургон. Он темно-зеленый и блестящий, как мокрая сосновая хвоя. Обожаю такие фургоны. Они красивые, и на них привозят клевые посылки. Сразу ясно – это не продукты, а что-то особенное.
Два почтальона открывают задние двери машины и, как рыбаки здоровенную сельдь, кладут на тележку с колесиками белый мешок с зелеными узорами. Ого! Интересно, что в нем такое? Я бегу к шкафу. Мама говорит, что неприлично спускаться к гостям в пижаме. Как по мне, им плевать, но спорить с мамой себе дороже.
К тому времени как я напяливаю футболку с шортами и спускаюсь вниз, один из почтальонов уже стоит у нас в холле, неловко переминаясь с ноги на ногу. Мама молча смотрит на него. Она бледная, как будто перепутала румяна с мукой, и у нее мелко дрожат руки. Мне это не нравится, совсем не нравится.
– Мам?
Я сжимаю ее тонкие пальцы. Мама холодная и безвольная. Она будто не видит меня и не чувствует. Испуганный луч ее взгляда пронзает мешок.
– Мам, что это? – спрашиваю я. – Ты что-нибудь заказывала?
Она быстро-быстро моргает. Ее губы беззвучно шевелятся. Рука вдруг сильно, почти до боли, стискивает мою. Почтальон – старенький человек с добрым круглым лицом, какие бывают в детских мультфильмах – смотрит на меня внимательно и тихо говорит:
– Ваша бабушка переродилась, молодой человек.
И тут мама, качнувшись, отступает, будто почтальон грозился ее убить. Она мелко пятится, закатывает глаза, спотыкается о край ковра и падает. Прямо навзничь, затылком на пол. Я истошно ору:
– Папа! Папа!
Он наверху, но сразу меня слышит. В этом вечно тихом месте с закрытыми окнами, где лишь изредка работает граммофон, под который мама и папа танцуют вечерами, мой голос звучит оглушительно громко. Так громко, что, будь наш дом стеклянным, он бы разбился, как разбиваются бокалы от пения оперных див.
Тут же слышится грохот. Мой огромный папа бегом спускается со второго этажа, и слава плотнику, сделавшему такую крепкую лестницу. Папа влетает в холл, видит маму и на миг застывает в ступоре, а потом вопит:
– Ална!!!
И бежит к ней так, что пол вибрирует под его ногами. Я никогда не видел папу таким. Он всегда добродушный и спокойный. Будто смягченный внутренней ватой, сквозь которую наружу проходит только часть его эмоций. Но в этот миг все в нем взрывается, и я почти чувствую, как пружины его матрасных нервов вылетают, прорывая мягкую обивку, и во все стороны летит синтепон.
Сам я в таком шоке, что даже не могу плакать.
– Ална!
Папа грохается на колени рядом с ней, но она уже открыла глаза. Тихий почтальон, вооружившись чем-то вонючим, незаметно привел маму в чувство. Она садится. Цела и невредима, только очень бледная. Удар головы об пол смягчил ковер и пухлый бублик ее прически. Мама смотрит на папу большими глазами и вдруг вся вжимается в него – такая крошечная, как кукла, – и начинает рыдать.
Папе наконец хватает самообладания оглядеться и понять, что происходит. Он смотрит на меня, потом на почтальона и видит за ним, в распахнутой настежь двери, мешок на каталке. А еще соседей, прибежавших на мой крик.
Папа с трудом выдавливает всего одно слово:
– Кто?
– Это бабуля, – говорю я, еще не осознав, что случилось, и бесполезно катая мысль в голове, где она никак не находит нужную ямку, чтобы встать на свое место.
«Это ба. Моя бабушка в этом пакете. Полианна стала удобрением».
– Сынок, иди наверх, – запоздало спохватывается папа.
Я мотаю головой.
– Все нормально. У меня больше нет панических атак.
Я ловлю себя на нервном сопении и начинаю дышать животом, как учил психолог. Мою фобию вылечили под гипнозом, и я не боюсь этого мешка. Там же просто коричневая землица. Она даже ничем не пахнет.
Почтальон передает мне письмо, но его забирает мама и заходится рыданиями, читая. Судя по имени на конверте, оно от дедушки.
Я закрываю за почтальоном дверь, киваю соседям и благодарю их за беспокойство. Наш двор пустеет, и у меня в голове тоже пусто, хоть в футбол там гоняй.
– Это невыносимо! – плачет мама. – Ну как так можно? Всю жизнь выбирал ее вместо меня, даже согласился с нами не общаться, а теперь он не хочет за ней смотреть! Нет, почитай! Ты почитай это!
Она гневно трясет письмом. Папа послушно берет его, обнимает маму и читает, пока она сидит у него на коленях, уткнувшись ему под мышку и всхлипывая.
– Как ты думаешь, что все это значит? – бормочет она. – Ты думаешь, у него деменция?
– Я думаю, ему очень больно, – говорит папа. – Он же так ее любил…
– А мне не больно?! – вскидывается мама. – А мне разве не больно? Почему я должна растить эту женщину? Она меня не растила! Я не чувствую себя обязанной ей! Ясно? Не чувствую!
– Конечно, ты не обязана, милая.
Я удивляюсь, с каким непробиваемым спокойствием папа терпит мамину истерику. Он будто впитывает ее эмоции, и они тают внутри его мягкого матрацного тела. Мама постепенно обмякает, отдавая все электричество и разряжаясь.
– Не буду я за ней смотреть, – бормочет она.
– Не будешь, – соглашается папа, поглаживая ее по спине.
– И не хочу, чтобы она там стояла. Это меня пугает. Давай отдадим ее волонтерам.
– Давай, – соглашается мой мягкотелый папа.
– Ну уж нет! – говорю вполне твердый я.
Родители смотрят так удивленно, будто я только что появился из воздуха. Я не хочу отдавать ба посторонним людям, которые ее даже не знают. Она любит приключения и не хочет быть скучным деревом в общественном центре.
– Что такое, сынок? – спрашивает мама, торопливо утирая слезы.
– Я сам буду ухаживать за бабулей, – решительно говорю я. – Если вы
