Если принять эту точку зрения, можно сказать, что единственная разница между внушенным поведением разбуженного сомнамбула и обыкновенным поведением всех людей состоит в следующем: внушения, которым нормальный человек повинуется ежеминутно, гораздо многочисленнее и в меньшей степени даются извне; они тесно связаны друг с другом, и оба вместе придают человеку ложный вид самоуправляющегося субъекта. Вследствие перехода гипнотическое состояние в этих двух отношениях неотделимо от обычного состояния. С одной стороны, совместное существование внушений у сомнамбула есть факт приобретенный. «Я могу, – говорит Бони, – во время гипнотического сна внушить субъекту, что он через восемь дней сделает какое-нибудь дело, на другой день внушить ему, что он в четыре дня совершит третье дело, через день приказать ему сделать другое дело в тот же самый день, и все эти внушения осуществятся в назначенное время: они могут существовать совместно, нисколько не мешая одно другому. Впрочем, мало имеет значения, были ли даны эти совместно существующие внушения одним и тем же экспериментатором или разными. Этому есть, однако, известный предел, и я заметил, что когда внушения делаются слишком часто, они взаимно друг другу вредят». Это не все. Внушение может быть неопределенным и состоять, например, из внушенной идеи сделать что-нибудь смешное или почувствовать большое удовольствие. Разве здесь не говорится о действии внешнего примера, толкающего нас на подражание, если не вполне точное, то по крайней мере свободное? Прибавим, что внушение всегда одного и того же экспериментатора не всегда непреодолимо. Субъект часто борется с ним более или менее успешно, и эта борьба часто носит трагический характер, сильно отражаясь на его чертах. Если в нем борются два внушения, противореча одно другому, то необходимо, чтобы одно осталось неисполненным, побежденным более сильным, так что его свобода увеличивалась бы по мере того, как усложнялась бы его зависимость. Доктора Лиебо, а также Бони поражает логика загипнотизированных, их сила и быстрота дедукции. Теперь соединим все эти свойства, увеличим их и спросим себя, в чем гипнотик, у которого мозг полон более или менее продолжительных, более или менее неопределенных, пришедших с тысячи сторон и накопленных с детства внушений, в чем такой, немного путающийся и вследствие этого сильно борющийся гипнотик отличается от разумного и свободного человека, особенно если предположить для дополнения гипотезы, что между этими бесчисленными внушениями отобраны самые сильные, самые древние и самые закоренелые? Я хорошо знаю, что внешние приказания в большинстве случаев в мозгу нормального человека не складываются в словесную формулу, скорее, они являются безмолвными советами, примерами, спасительная или гибельная сила которых скрыта вообще от их авторов. Однако это имеет очень мало значения, так как произведенные над гипнотиками опыты показывают, что без различия можно заменить повелительное влияние действия влиянием слова. О гипнотике, который показал нос бюсту Галля, Бони и Ферри спешат заметить, что «когда он останавливается, достаточно сделать вид, что ты хочешь его поманить, чтобы заставить его взять назад свой насмешливый жест. Это очень хорошо доказывает силу примера».
С другой стороны, срок исполнения внушения гипнотиком может быть, как известно, неопределенным. Бони говорит нам, что он видел исполнение в назначенный день внушения, сделанного им за 172 дня перед этим, и он не думает, что этот срок слишком велик. Значит ли это, что внушение, так долго находившееся в клеточках мозга, в момент его исполнения в такой же мере чуждо исполнителю, как если бы оно было исполнено через полчаса после получения приказания? Разве мозг не начинает приноравливаться к нему, не усваивает его благодаря столь долгому инкубационному периоду? Можно ли поручиться, что наступит момент, когда это внушение сделается даже его сущностью; оно войдет в него, наверное, менее глубоко, чем анцестральные внушения, о которых я сказал выше, но довольно существенно, если это начинается в детстве или в первой молодости[124].
Благодаря очень интересным опытам (которые были вкратце переданы в майском номере Revue philosophique за 1886 год) Дельбеф, инициатор в этом деле, стал опять усиленно заниматься гипнотизмом над нормальной жизнью и восстановил «единицу сознания» загипнотизированного. Он остроумно дошел до того, что загипнотизированный после пробуждения припоминает сон, который только что ему был внушен, и показал, что это воспоминание появляется даже при таких условиях, когда редко имеет место воспоминание слов. Он показал, наконец, что гипнотический сон, подобно обыкновенному, бывает иногда скорее произвольной (чтобы не сказать свободной) репродукцией ощущений, прочувствованных во время бодрствования, чем логическим приведением в порядок внешнего приказания, которое здесь состоит из жестов или слов магнетизера, а там – из шума, запаха, ощущений температуры или мускулов или из каких-нибудь случайных впечатлений, пришедших извне. Гипнотизм, эта странная поляризация души, является, следовательно, подобно ему, только упрощением. Поистине чудесен, в сущности, не сон, не гипнотическое внушение, а положение нормального бодрствования, этот чрезвычайно запутанный и в то же время столь согласно приведенный в порядок гипнотический сон. Так как ход мечтательных идей точен, внушен внешним впечатлением, то можно сказать, разрушая формулу Тэна, что галлюцинация есть вид чувства, потому что чувство также только группировка воспоминаний случайных ощущений. Единственная разница состоит в том, что во время бодрствования ощущения более многочисленны, более ясны, и их внушения ограничиваются и взаимно исправляются. Когда одно ощущение начинает доминировать над пассивным воображением спящего, реакция, следующая за этим ощущением, то есть появление сна, может и даже должна распространиться на все могущие появиться образы, то есть, как это доказал на опыте Мори, должно появиться преувеличение: например, при самом слабом уколе булавкой спящий во сне получит удар шпагой. Это единственное ощущение, впрочем, в разное время различное, распоряжается, следовательно, всем мозгом спящего; в этом отношении оно играет роль магнетизера. Когда его монополия кончается появлением всевозможных ощущений, которые стремятся вылиться в различные чувства, наступает постепенное пробуждение. Таким образом, ясно, что повседневно сбывается гипотеза, с которой я только что согласился, гипотеза существования массы магнетизеров, конкурирующих между собой.
Из этой гипотезы мы можем вывести много заключений относительно уголовного закона. Сначала мы видим, что ответственность нашего гипотетического субъекта будет возрастать по мере того, как его внушения будут в него внедряться, что загипнотизированный и гипнотизер будут в нем сливаться в одно. Таким образом, действия, исполненные человеком в период перехода от обыкновенного сна к полному пробуждению, требовали бы все большей и большей ответственности. Законодательства, кажется, стоят несознательно на этой точке зрения, когда смотрят ни отца или хозяина как на ответственного отчасти за поступок, совершенный его сыном или слугой[125]. Не надо забывать, что ответственность за поступок, как она здесь понимается, имеет сходство не с этим актом, отныне непреложным, но с подобными ему или одинаково с ним вредными возможными актами, которые желают сделать невозможными или менее вероятными. Чтобы помешать повторению преступного акта его собственным автором или кем-нибудь другим, надо, насколько возможно, поражать причины этого акта. Однако надо поражать моральные и социальные причины, которые состоят из желаний, иначе, чем причины физические или физиологические, хотя эти последние, по правде сказать, обусловливают первые. Карательные меры как лечение собственно социальное должны ограничиться лечением первых причин; вторые требуют других забот. Врач приказывает усыпленному сомнамбулу совершить убийство над личностью, которую этот внутренне ненавидит. Проснувшись, он совершает это преступление. Где виновная воля? Она в лице врача. Социальная причина акта здесь лежит совершенно вне действующего лица. Здесь нет, впрочем, даже физической причины, я понимаю здесь только болезненное состояние действователя. Таким образом, чтобы предупредить повторение подобных фактов, недостаточно еще будет врача посадить в острог или отрезать ему голову, чтобы он больше не мог никого магнетизировать, недостаточно будет сделать то же и с этим субъектом. Надо будет еще отправить сомнамбула в убежище и избавить его от власти других преступников, которые желали бы делать из него свое послушное орудие[126]. Предположим, что его вылечат от его недуга, и что все больные этим неврозом будут также вылечены, тогда тюремное заключение врача будет бесполезно, по крайней мере, насколько оно стремится помешать такому роду преступления. Правда, даже эта гипотеза, объясняющая преступную извращенность, не исключает боязни других преступлений. Несмотря на ее принятие, было бы еще уместно заключать преступника в тюрьму с целью предупреждения рецидива с его стороны и с тем, чтобы скрыть от него позор с целью предупреждения внешнего заражения его примером. Но его пример заразителен только для людей, предрасположенных увлечься им. Если же это болезненное предрасположение было со своей стороны способно уничтожиться, то наказание могло бы без затруднения быть заменено потерей свободы, вынужденным пребыванием в больнице и совершенно не быть позорным. К несчастью, нет никакого специфического средства против этой природной болезни, называемой порочной натурой. Есть только паллиативы, дающие соответственное воспитание, или, что еще лучше, известные преобразования социального строя. Таким образом, пока будет так, надо остерегаться лишать характерного клейма те меры народной безопасности, которых требует проявление преступных инстинктов.
