По телевизору показывали документальный фильм о Рональде Рейгане, он сидел со своими охранниками и смотрел, как Джон Хинкли-младший стреляет в президента. «Обратите внимание на службу безопасности, — сказал ему Стэн. — Все на правильных местах. Каждый на своем. Реакция у всех великолепная. Никто не оплошал. Все сработали на самом высоком уровне. А президент все-таки ранен». Самая опасная зона, которую никогда нельзя считать стопроцентно чистой, — между выходом из здания и дверью машины. «Израильтянин, — сказал Бенни, имея в виду посла, — вот кто знает что к чему. Голову вниз — и бежать». В этой-то зоне Хинкли и совершил покушение на президента. Но в словах Стэна и Бенни содержалась и более общая истина. Самые лучшие телохранители Соединенных Штатов, все чрезвычайно опытные и отлично вооруженные, сделали все от них зависящее — и тем не менее преступник смог поразить цель. И не какую-нибудь, а президента страны. Абсолютной безопасности не существует в природе. Есть только различные степени опасности. Ему придется с этим смириться.
Ему предложили носить пуленепробиваемый жилет из кевлара. Он отказался. И, преодолевая расстояние между дверью машины и дверью здания и обратно, он сознательно замедлял шаг. Он не будет ни от кого бегать. Постарается ходить с поднятой головой.
«Если ты начнешь смотреть на мир сквозь призму безопасности, — говорил он себе, — ты навсегда останешься детищем этого взгляда, его пленником». Взгляд на мир сквозь призму безопасности основан на так называемом анализе наихудшего случая. Если, скажем, ты собрался перейти улицу, анализ наихудшего случая говорит: есть вероятность, что тебя собьет машина, поэтому переходить улицу не следует. Однако люди переходят улицы каждый день и остаются целы. Постараться бы об этом не забывать. Есть только различные степени опасности. Ему надо продолжать переходить улицы.
«История — это кошмар, от которого я пытаюсь проснуться», — сказал джойсовский Дедал, — но что маленький Герой Стивен знал о кошмарах? Самое кошмарное, что с ним приключилось, — это пьянка в Ночном Городе и визит к Польди с тем, чтобы построить Новый Блумусалим и, может быть, поддаться на зазывания рогоносца Блума и ублажить похотливую Молли. Кошмар — это когда кровожадные духовные лица пускают стрелы воздаяния, когда демонстранты несут его изображение, где голова проткнута одной из этих стрел; а он даже не спит — как тут проснуться? В Пакистане один из его дядей, муж маминой сестры, поместил в газете объявление, где фактически говорилось: Не трогайте нас, мы ни при чем, он нам никогда не нравился; его тетя сказала его матери, которая все еще жила в Уэмбли у Самин, что пакистанцы не хотят ее возвращения в страну. Это была неправда. Похоже, сами эти тетя и дядя, обеспокоенные из-за своего родства с ним, захотели, чтобы она держалась подальше. Тем не менее она вернулась, и никто ее не тронул. Порой на базаре люди спрашивали ее, все ли в порядке с ее сыном, и выражали ей сочувствие: надо же, какой ужас… Так что в самой гуще беспорядков, устраиваемых кровожадными фанатиками, существовало и добросердечие.
Тем временем он пребывал под защитой полицейских по прозвищам Хрюша, Коротышка, Толстый Джек и Конь — он уже начал привыкать и к кличкам, и к ротации персонала — и пытался придумать, куда податься после Порлок-Уира (Холройды великодушно позволили ему задержаться там еще на полтора месяца, но этот срок уже истекал). Подходящий дом не так-то легко было найти — тем более что он не мог сам смотреть варианты. Его не существовало. Существовал только Джозеф Антон — человек-невидимка.
Продолжали приходить сообщения из мира книг. Бхарати Мукерджи и Кларк Блез[83] написали ему из Америки, что люди заказывают значки с надписью «Я — Салман Рушди» и гордо носят их из солидарности с ним. Ему захотелось, чтобы у него был такой значок. Тогда Джозеф Антон мог бы выразить солидарность с тем, кем он был и в то же время не был. Гита Мехта[84] чуть ядовито сказала ему по телефону: «„Шайтанские аяты“ — это не ваш „Король Лир“. Ваш „Король Лир“ — это „Стыд“». Блейк Моррисон сказал: «Многие писатели из-за этого точно парализованы. Кажется, что писать сейчас книги — это пировать во время чумы». Тарик Али[85] не слишком любезно назвал его «мертвецом в отпуске» и прислал ему текст пьесы, которую написал с Говардом Брентоном[86], — ее должен был поставить театр «Ройял Корт». «Индийские ночи». Пьеса показалась ему дешевой, наскоро сляпанной балаганной поделкой, и в ней содержались колкости в адрес его книги, которые уже становились общим местом. «Эту книгу невозможно читать» — вот лейтмотив. В числе тем, которые пьеса обошла, были: религия как инструмент политических репрессий и сила, поддерживающая международный терроризм; потребность в осмеянии святынь (французские писатели-просветители намеренно использовали осмеяние святынь как оружие, отказываясь признать право церкви устанавливать границы для мысли); религия как враг интеллекта. Вот какие темы он бы затронул в пьесе, будь это его пьеса. Но он был всего лишь материалом для пьесы — автором нечитабельной книги.
Когда он получал возможность посещать друзей, их, он заметил, больше волновали меры безопасности — «химчистка», занавешивание окон, красивые вооруженные парни, обследующие жилье, — чем сам визит. Впоследствии самыми яркими воспоминаниями друзей о тех днях неизменно были воспоминания об Особом отделе. Завязывалась невообразимая дружба между лондонским литературным миром и британской тайной полицией. Сотрудникам службы охраны литераторы понравились — они их привечали, заботились, чтобы им было удобно, кормили их. «Вы понятия не имеете, — говорили ему полицейские, — как с нами обходятся другие». Важные политические шишки нередко обходились с этими великолепными ребятами как с прислугой.
Но кое-кого визит волновал даже больше, чем нужно. Однажды Эдвард Саид, который, приехав в Лондон, жил Мейфэре в доме своего друга-кувейтца, пригласил его в гости. Когда он приехал, служанка-индианка узнала его и вытаращила глаза — в общем, разнервничалась. Позвонила в Кувейт, где находился хозяин дома, и принялась бессвязно кричать в трубку: «Рушди! Здесь! Рушди здесь!» Никто в Кувейте не мог взять в толк, с какой стати человек-невидимка вдруг объявился в их лондонском жилище. Почему оно должно служить для него убежищем? Эдварду пришлось объяснить, что он всего-навсего пригласил друга поужинать. Никакого длительного пребывания не предполагалось.
Мало-помалу он начал понимать, что охрана выглядит гламурно. Какие-то парни приезжают до его появления, все готовят, потом у двери останавливается блестящий «ягуар» — потом момент наибольшего риска между дверью машины и дверью дома — и его стремительно вводят внутрь. Выглядело как VIP-сервис. Выглядело как излишество. И люди спрашивали: Кем он себя считает? Почему с ним обращаются как с королем? Его друзья таких вопросов не задавали, но кое-кто из них, может быть, тоже думал: действительно ли все это необходимо? Чем дольше все это продолжалось, чем дольше он оставался неубитым, тем легче было людям внушить себе, что никто его убивать не собирается, что охрана ему нужна, чтобы удовлетворить свое тщеславие, чтобы польстить своему невыносимому самомнению. Трудно было их убедить, что, находясь под охраной, он совершенно не чувствовал себя кинозвездой. Он чувствовал себя заключенным.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
