Удача сопутствовала нам, когда мы продвигались среди валунов и непрочных камней, шум которых мог выдать нас в любой момент. Едва оказавшись среди деревьев, мы побежали, будто за нами гнались сами фурии. Лишь тогда я понял – хотя и не могу передать этого словами – волнение Шантона, рассказывавшего мне о тех созданиях. Человекоподобность сделала их омерзительными. Пусть они одной с нами расы, но их вид находится на столь низкой ступени развития, что даже самые грубые и нечеловечные люди кажутся ангелами по сравнению с ними.
Музыка смолкла прежде, чем он окончил свой рассказ, а беседовавшие постояльцы, окружавшие чайный столик, уже разошлись. Ингрэм на мгновение замолчал.
– Это был духовный ужас, – продолжил он, – и я на самом деле считаю, что с тех пор, как я испытал его, мне так и не удалось оправиться. Я увидел, каким отвратительным может быть живое существо и какой отвратительной, следовательно, является сама жизнь. Полагаю, в каждом из нас таится врожденный зачаток этого неизъяснимого зверства, и кто знает, бесплоден ли он, как кажется, или способен принести плоды? Увидев это создание на солнце, я заглянул в бездну, из которой выползли и мы. А теперь они пытаются выползти из нее, если их вид еще существует. Конечно, за последние двадцать лет о них не было никаких известий, пока не появилась эта история о следах, найденных альпинистами на Эвересте. Если она достоверна, если группа не спутала их с какими-нибудь медвежьими, если это следы человека, то, по-видимому, этот забытый остаток человечества сохранился.
Ингрэм закончил свою страшную историю. Но в теплой цивилизованной комнате все эти ужасы ничуть меня не тронули. Разумом я понимал Ингрэма и соглашался с ним, но душа определенно не ощущала дрожи от внутреннего осмысления.
– Но странно, – сказал я, – что ваш острый интерес к физиологии не развеял тревоги. Вы видели, как я понимаю, представителей вида более далекого, чем те, кому принадлежали самые ранние человеческие останки. Не говорило ли в вас что-то: «Это имеет великое значение»?
Он отрицательно покачал головой.
– Нет, я хотел просто убраться оттуда, – ответил он. – Как я уже сказал, это был ужас не перед тем, что, исходя из истории Шантона, могло случиться, если бы нас поймали. Это был сущий ужас перед самим созданием. Я задрожал от одного лишь его вида.
Ночью снегопад и ветер усилились, я спал беспокойно и не раз вырывался из забытья от лютого ветра, который сотрясал мои окна так, словно требовал впустить его внутрь. Ветер дул неровными порывами, смешиваясь со странными шумами, ненадолго затихал, превращаясь в стоны, а потом вдруг быстро возвращался – и стоны перерастали в вопли. Эти шумы решительно вторгались в мое дремлющее подсознание. Однажды я даже вырвался из кошмара, явившего обитателей Рога ужаса, забравшихся на мой балкон и гремевших оконными засовами. Но еще до наступления утра ветер стих, и, проснувшись, я увидел, что в спокойном воздухе идет густой и быстрый снег. Он не прекращался три дня, а затем ударил такой мороз, какого мне прежде никогда не доводилось испытывать. Одной ночью было зафиксировано пятьдесят градусов, потом стало еще холоднее. Какая температура стояла на утесах Унгехейерхорна, я даже не мог представить. Я думал, что достаточная для того, чтобы разом погубить всех его таинственных обитателей; мой кузен двадцать лет назад упустил возможность изучить их, и это, вероятно, больше не удастся ни ему, ни кому-либо еще.
Наутро я получил от одного давнего друга письмо, в котором он сообщал о своем приезде на соседний курорт Сент-Луиджи и предлагал мне пойти вместе с ним утром на каток, а затем отобедать. Это место находилось не более чем в двух милях пути по низкому, поросшему соснами предгорью. Выше него рос покосившийся лес, а еще выше начинались каменистые склоны Унгехейерхорна. Закинув на спину рюкзак с коньками, я встал на лыжи и начал легкий спуск по лесистому склону по направлению к Сент-Луиджи. День выдался хмурый. Облака полностью скрыли высокие пики, но солнце, выглядевшее за ними бледным и неярким, все же оставалось видимым. Вскоре оно поднялось выше, и я спускался к Сент-Луиджи уже под сверкающим небосводом. Мы покатались на коньках, отобедали, и, поскольку казалось, что пасмурная погода возвращается, я двинулся обратно пораньше, около трех часов дня.
Едва я въехал в лес, как небо затянуло густыми клубами облаков, которые начали быстро спускаться все ниже и ниже. Через десять минут они стали такими густыми, что я уже с трудом мог видеть на пару ярдов перед собой. Очень скоро я понял, что сошел с тропы, так как осыпанные снегом кустарники оказывались прямо на моем пути. Я попытался вернуться назад, чтобы найти тропу, – и совершенно заблудился. Но, хотя двигаться было тяжело, я знал, что мне нужно все время подниматься вверх, пока я не выйду к краю предгорья и спуску в открытую долину, к Алфубелу. Я спотыкался и обходил преграды, не имея возможности снять лыжи из-за густого снега, потому что иначе на каждом шагу проваливался бы до колен в сугробы. Однако подъем продолжался, и, посмотрев на часы, я понял, что иду из Сент-Луиджи уже час, то есть более чем достаточно для того, чтобы дойти до своего отеля. Но в то же время я считал, что если я даже и отклонился от верного маршрута, то в ближайшие несколько минут непременно поднимусь на то место, откуда смогу найти спуск в долину. Туман розовел, и, хотя это и указывало на приближение заката, меня утешал тот факт, что он в любой момент мог подняться, и тогда я сразу увижу, где нахожусь. Но наступающая ночь требовала оградить разум от одинокого отчаяния, какое пожирает сердце человека, заблудившегося в лесу или в горах, – отчаяния, которое, несмотря на то что в теле еще много сил, истощает нервы, и остается лишь лечь наземь и предать себя судьбе, чего бы та ни посулила…
А затем я услышал то, отчего мысль об одиночестве показалась истинным блаженством в сравнении с куда худшей судьбой! Это походило на волчий вой, и раздался он впереди, совсем недалеко – там, где в сосновом облачении возвышался горный хребет. Если, конечно, зрение меня не подводило.
Внезапно мне в спину подул ветер, стряхнувший снег с поникших ветвей и развеявший туман, словно метла, сметающая пыль с пола. В свете безоблачного неба, уже наполненного закатными красками, я различил впереди край леса, по которому так долго блуждал. А вот спуска в долину нигде видно не было. Вместо этого прямо передо мной возвышался крутой каменистый склон, переходящий в подножие Унгехейерхорна. Чем же тогда был тот волчий вой, от которого замерло мое сердце? Я присмотрелся…
И замер. Менее чем в двадцати ярдах от меня лежало упавшее дерево, а к его стволу прислонился один из обитателей Рога ужаса – и это была женщина. Все ее тело покрывала густая серая шерсть, растущая пучками и нависающая над плечами и сморщенными, обвислыми грудями. Лишь только завидев чудище, я сразу ощутил не только разумом, но и содрогнувшейся душой все то, о чем рассказывал Ингрэм. Ни в одном кошмаре не встретить такого отвратительного выражения лица; красота солнца и звезд, зверей и людей не способна возместить столь дьявольское воплощение живой души. Нечто непостижимо звериное очерчивало слюнявый рот и узкие глаза – я словно смотрел в саму бездну, склонившись над ее краем, и понимал, что оттуда когда-то выкарабкались наши предки. А что случилось бы, если этот уступ вдруг рассыпался передо мной и я стремглав рухнул бы в бездонные глубины?..
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
