Разговор опять уходил от животрепещущей темы, которая была для него куда важнее убийств и разоблачений.
– Он ошибся только в одном, – не унималась Глория. – Убийца – не Митин.
– А кто же?
Она повернулась к хозяину дома:
– Вы, господин Зубов…
Глава 34
В зале воцарилась взрывоопасная тишина. Сатин нервно привстал, потом сел, скрестив руки. Выражение его лица говорило: «Ну и ну! Вот это номер!»
Лавров застыл с приоткрытым ртом. Заявление Глории шокировало его. Чего-чего, а такого он не предполагал услышать. Почему она до сих пор молчала, если… Она поставила его в дурацкое положение! Он тут распинался, повествуя, как Митин совершил все три убийства, а она одной фразой свела на нет его старания…
Зубов, скорчившись в кресле, держался рукой за грудь. Брошенное гостьей обвинение, казалось, не произвело на него никакого впечатления. Он не пустился в оправдания, напротив, даже как будто обрадовался. Гримаса страдания смешалась с улыбкой на его губах.
– Наконец-то… – выдохнул он. – Теперь я вижу, вы кое-что смыслите… в общении с мертвыми…
– Так это… ты? – подскочил банкир. – Зачем, Валера? Зачем?
– Из-за портрета…
– При чем тут портрет?
– Думаешь, я зря закрыл его ставнями? Я не мог больше на него смотреть. И не мог с ним расстаться! Он поработил меня… подавил мою волю… Он слишком прекрасен, чтобы отказаться от него! И слишком страшен, чтобы показывать его другим. Я погиб, Федя! Погиб в тот самый миг, когда привез его в свою квартиру…
Зубов с трудом поднялся, сделал несколько шагов по направлению к закрытому ставнями полотну. Остальные, не сговариваясь, потянулись за ним. Он привел их на середину галереи и остановился в позе экскурсовода в музейном зале с живописью.
– Похоже на окно, затворенное ставнями, да? – почему-то обратился он к банкиру. – Это и есть окно. Не картина, а именно окно! Окно в бездну… Ты готов заглянуть в бездну, Федя?
Сатин попятился под его пылающим взором, в котором отражалось нечто непостижимое и опасное. Вспыхнувший было в Зубове огонь внезапно погас, сменившись болезненной усталостью.
– Знаете, почему я собрал здесь портреты? – перевел он глаза на Глорию. – Портрет – это лицо вечности. Вы смотрите на нее, она – на вас. Эта дама, тот помещик… вон та юная крестьянка, – люди вне времени. Они существовали, когда нас еще не было… и будут существовать, когда нас не станет. Мы не сможем встретить их на улице или на дружеской пирушке… но они постоянно ждут нас в прохладном сумраке галереи, в обрамлении драгоценных рам. Они пребывают в спокойной готовности к встрече с нами. Их вечная загадка будоражит нашу душу, тогда как мы их совершенно не волнуем. В них есть нечто божественное, а мы – всего лишь жалкие смертные, суетливые и беспокойные, истерзанные сомнениями, подавленные горестями, обманутые любовью… Их глазами смотрит на нас великое невозмутимое ничто… Мы могли быть кем-то из них, но они никогда не станут никем из нас.
Мы текучи, словно река, а они – неподвижны, подобно берегам… Они уже познали и пережили то, что нам только предстоит познать и пережить…
Слова Зубова падали в гулкую тишину зала и рассыпались на сотни осколков, которые торопливо подбирало услужливое эхо. Трое слушателей внимали ему с очарованным безмолвием.
– Этот кавалер в голубом камзоле – истинное исчадие бездны, – добавил он, доставая из-под разорванной рубашки маленький ключик на золотой цепочке. – Он потянет вас за собой! Если вы придетесь ему по вкусу… Берегитесь! Не говорите потом, что я не предупреждал вас…
– Открой же ему лицо, Валера! – взмолился Сатин, изнывая от нетерпения. – Я его не боюсь! Я, кажется, родился ради этого мгновения!
Они оба забыли обо всем, кроме загадочного полотна.
– Открывай, Валера… – простонал банкир.
Но Зубов не спешил исполнять его просьбу.
– Ты спрашивал, зачем я убил Полину?
– Да… но это потом…
– Некоторые вещи не стоит откладывать, дружище, – усмехнулся Зубов.
Лавров и Глория только переглядывались, наблюдая за напряженным диалогом бывших партнеров по бизнесу. Хозяин дома будто бы перестал замечать всех, кроме Сатина.
– Я не хотел умирать, Федя, – сказал он с отрешенным выражением, будто не о себе, а о каком-то другом человеке. – И поэтому убил Полину. Я надеялся таким образом избежать смерти. Позорной смерти.
– Не понял…
Зубов поднял глаза на ставни. По замысловатой деревянной резьбе пробегали смутные отблески. Это за окнами, светя фарами, проехала по проселку машина.
– Шекспир вложил в уста Клеопатры слова, под которыми я готов подписаться, – спокойно вымолвил он. – «Велик же тот, кто волею своей все оборвал; кто обуздал случайность…» Жаль, тебе не довелось услышать, с какой страстью, с какой внутренней силой произносила их со сцены Полина. Ты много потерял, Федя…
– На что ты намекаешь? – недоумевал банкир.
– Я желал бы повторить вслед за Антонием: «Я умираю не позорной смертью!» Увы, судьба посмеялась надо мной. Я не сумел перехитрить ее! Подумать только, несчастный воришка, стащивший крышку канализационного люка, в который угодил колесом мой «лексус», послужил неумолимому фатуму. Какая безделица порой выступает гарантом его приговора! Я жив. Ну что, ты рад?
Последнюю фразу он адресовал портрету, невидимому за ставнями. Тот ответил гробовым молчанием.
– Он показал мне мою кончину, – тоном безумца сообщил Зубов. – Я с ужасом узнал, что любимая женщина изменит мне… а я не переживу известия об ее измене. Умру от инфаркта! Презренная, подлая смерть сразит меня «благодаря» той, которую я возвысил, которую обожал, которой безмерно восхищался! Мог ли я допустить подобное? Я не стал дожидаться гнусной развязки… Я решил все оборвать. До того, как Полина изменит мне. Я бросил вызов року! Да, это я отравил ее. Я не был уверен, выпьет чай именно она или гибель настигнет другую…
– Например, Тамару Наримову, – вклинился со своей репликой Лавров. – Вы наверняка знали, что иногда она нарочно выпивала чай, приготовленный для ведущей актрисы.
– Да… Полина говорила мне об этом. Женские дрязги… Если бы чай выпил кто-то другой, я бы принес искупительную жертву. Если бы отрава осталась нетронутой, я счел бы сие добрым знаком… и сделал бы Полине предложение стать моей женой. Цветы уже были заказаны…
– Они пригодились бы в обоих случаях, – съязвил Лавров. – Либо на смерть, либо на помолвку.
– Я готовился принять любой жребий. Пощади фатум мою возлюбленную, это свидетельствовало бы о ее чистоте. Я не верил, что она могла бы променять меня на… на…
Зубову не хватало воздуха. Он побледнел и с трудом выговаривал слова.
– Вам нужно сесть, – посоветовала Глория. – Вы еще слабы.
Лавров, не дожидаясь ее указания, принес хозяину дома кресло. Тот послушно сел, с облегчением опершись на мягкую спинку, и продолжил свою мысль.
– Я видел в ней воплощение преданной женственности… дух несравненной Прасковьи Жемчуговой. Когда я вглядывался в ее черты… я видел в них ту же истому, ту же глубину и влажность во взоре…
Он делал паузы, чтобы отдышаться.
– Не правда ли, они были похожи… Полина и… Прасковья?.. Проклятый портрет разжег во мне томительное любовное пламя. Мысль о том, что кавалер в голубом камзоле мог видеть живую Прасковью, стала моим наваждением. Ее образ как будто запечатлелся в его хищных желтых глазах, преследуя меня во сне и наяву. Я часами бродил по Останкинскому дворцу… ища в музейных залах великие тени графа и его крепостной актрисы. Порой мне чудились их невнятные голоса… упоительный шелест их одежд… Я узнал, что, умирая, граф Шереметев оставил письмо для своего малолетнего сына, – горькую исповедь, которая, как ни странно, вызывала во мне мучительную зависть. Доводилось ли вам читать эти строки?
Зубов помолчал и медленно процитировал:
– «Я питал к ней чувства самые нежные, самые страстные. Но, рассматривая сердце мое, убеждался: не одним только любострастным вожделением оно поражается, ищет, кроме красоты, ее других приятностей, услаждающих ум и душу».
Встретив Полину… я поверил, что это моя Прасковья Жемчугова, – с горячностью признался Зубов. – Я полюбил ее с пылким безрассудством, со всей силой чувства, на которое оказался способен. Я и мысли не допускал, что она может мне изменить…
– Выходит, Полина заплатила жизнью за твои подозрения? – язвительно осведомился банкир.
– Я не мог позволить ей променять меня на другого! Прасковья была чиста… в ее светлой душе не нашлось бы места предательству. Умереть с сознанием, что моя любовь растоптана… опоганена… слишком несправедливая кара даже для такого грешника, как я…
Казалось, Зубов заговаривается. Он путал Полину с Прасковьей, и это не смущало его. В его воображении два образа давно слились в один. Только кем он ощущал себя, оставалось до конца не ясным.
