Целый год продолжалось разбирательство Международного военного трибунала, в ходе которого на слушания вызывали огромное количество свидетелей. Разумеется, на период пребывания в Нюрнберге им нужно было предоставлять жилье, и с этой целью союзники реквизировали две большие виллы в Эрленштегене на северной окраине города.
Начиная с октября 1945 года и потом обе виллы с вереницей приезжающих и отъезжающих напоминали бурлящие пчелами ульи. Свидетели, в основном со стороны обвинения, шли бесконечным потоком, они поселялись на вилле и, сыграв свою роль, снова уезжали. Там впервые я соприкоснулся с людьми, которые в течение многих лет были оппонентами и врагами Гитлера, – дипломатами, генералами, участниками июльского заговора 1944 года и т. д., причем с некоторыми из них мне уже доводилось встречаться, не имея ни малейшего понятия об их политических убеждениях или деятельности.
В начале 1946 года моя жена сумела нелегально пробраться из Тироля в Баварию (поездки частных лиц в то время были запрещены). Когда она приехала, баварские власти разрешили ей остаться, чтобы она могла присматривать за своим больным отцом в Эпфахе, что в Верхней Баварии. Она пользовалась каждой возможностью, чтобы ненадолго приехать ко мне, где бы я ни находился в тот момент. Наконец ей удалось снять крохотную комнатушку в самом Мюнхене, и с тех пор вся моя жизнь переменилась.
В Мюнхене ей разрешили навещать меня сколько угодно, и, когда вторая кровать в моей комнате не требовалась для кого-то из многих свидетелей, постоянно сменявших друг друга, ей даже позволяли провести ночь со мной. Ее смелость, верность и, что, может быть, важнее всего, чувство юмора были неоценимой поддержкой для меня и тогда, и еще больше потом, когда меня передали для «денацификации» баварским властям, гораздо менее заботливым. В то время я мог ответить ей только тем, что отдавал ей добрую долю моего американского пайка и таким образом в некоторой степени помогал решить материальные затруднения. Но я никогда не забуду, скольким я ей обязан, и моя благодарность останется со мной, пока я жив.
Все мы питались вместе и после ужина собирались в передней на чашку кофе. По немецкому радио передавали комментарии к дневному слушанию в суде, которые читал Гастон Ульман, назначенный оккупационными властями единственным комментатором. В отличие от независимого иностранного радио, особенно швейцарской радиосети, комментарии Ульмана были гораздо менее объективными и вызывали много споров. А еще было очень странно сидеть там и слушать запись свидетельских показаний, которые раньше в тот же день давал кое-кто из тех, кто теперь тихонько попивал свой кофе вместе с остальными.
Некоторые свидетели требовались на день или два, а другие оставались на недели и даже месяцы. Среди них были представители стран разных уровней развития, общественного положения и всевозможных оттенков политических мнений, и, хотя мы вели коммунальное существование, одна тема считалась совершенно запретной по всеобщему молчаливому согласию: никогда, ни при каких обстоятельствах мы не обсуждали политику. Например, я три недели чуть ли не каждый день сидел бок о бок с Зеверингом, известным министром внутренних дел из социал-демократов, но слово «политика» ни разу не сорвалось с наших губ.
Чем дольше шел Нюрнбергский процесс, тем более разношерстной и пестрой становилась компания свидетелей. Галицийские евреи в кафтанах и странных балахонах, диковатые и смуглые чешские и венгерские цыгане вперемешку с такими выдающимися личностями, бывшими заключенными концлагерей, как доктор Ойген Когон, автор «Государства СС», доктор Ганс Лютер, бывший рейхсканцлер, доктор Пельцер, знаменитый олимпийский бегун, полковник Фридрих Арене, которого русские обвинили в том, что он совершил ужасные убийства польских офицеров в Катынском лагере, генерал Эрих фон Лахоузен, один из главных офицеров адмирала Канариса, и многие другие, перечислять которых было бы слишком утомительно.
Генерал Лахоузен особенно яростно обвинял Геринга и вновь и вновь подвергался допросам и перекрестным допросам. Он производил впечатление человека, живущего в состоянии страшного нервного напряжения, особенно в последний день, когда он явился под конвоем для последнего перекрестного допроса. Вечером, когда мы были вместе с генералом, мы услышали этот перекрестный допрос, стенографическую запись которого передавали по радио, и он вызвал оживленное обсуждение всего процесса.
Из-за долгой и вынужденной близости, в которой нам приходилось жить, мы волей-неволей дружески общались между собой. Среди нас было много людей, интересовавшихся искусством и музыкой, и мы могли коротать время в оживленных и интересных беседах. Доктор Михаэль Шкубль, начальник венской полиции до аншлюса, чрезвычайно обаятельный и воспитанный господин, часто читал нам некоторые из своих превосходных стихов и устраивал поэтические конкурсы. Когда он нас покинул, особенно расстроилась моя жена, потому что с ним она могла разговаривать о Вене, где провела счастливое детство и юность, и эти разговоры были для нее как глоток благоуханного свежего воздуха.
Другим свидетелям была суждена трагическая участь. Профессор Карл Хаусхофер, выдающийся географ, был близким другом Рудольфа Гесса и единственным человеком, кому позволили навестить Гесса в камере. Этой привилегией он был обязан тому глубокому уважению, которое питали к нему американцы как к ученому и человеку. Его рассказ о том, как он посетил Гесса, переданный с идеальной до жути точностью ученого, произвел на нас глубокое и страшное впечатление. Гесс не узнал своего друга и бывшего учителя, который увидел лишь дикую и ужасающую картину безумия. Лишь на краткий миг к Гессу, казалось, вернулся рассудок, когда Хаусхофер вынул из кармана фотографию сына Гесса и показал ему. Долгое заключение, нервирующие перекрестные допросы, конфискация собственности оказались слишком тяжелой ношей для профессора Хаусхофера. Он принял смертельную дозу яда, а жена его повесилась.
Однажды приехал Николаус Хорти-младший, он был в пиджаке из грубого твида и шарфе из яркого цветного шелка, который придавал ему весьма презентабельный и элегантный вид. Он прибыл из Рима, чтобы дать показания о венгерских событиях, и оказался живым собеседником и образцом галантности по отношению к дамам. Его отец, венгерский регент, в то время находился в крыле свидетелей нюрнбергской тюрьмы, где содержались в заключении все старшие офицеры, дипломаты и чиновники.
В числе свидетелей хватало и женщин. Среди них была фрау Элизабет Штрюнк, ее мужа повесили гестаповцы за участие в заговоре июля 1944 года. Тихая, хрупкая женщина средних лет, всегда одетая в темное, фрау Штрюнк была единственной женщиной, которой в свое время доверили подробности июльского заговоpa, и на ее лице остался жуткий и неизгладимый след гестаповского гостеприимства, которым она была вынуждена воспользоваться.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
