Что это? Первобытный страх? Примитивная фаза религиозного развития? Скорее наоборот, перед нами - признак подлинного понимания природы Божественного: Сущий по Своей воле может приблизиться к смертному, открыть ему нечто о Себе, но за пределами этой узкой полосы Откровения Он безмерен, непостижим, трансцендентен для человека.
В этом - великая правда Ветхого Завета. Если даже перед зрелищем космической бездны человек испытывает трепет, если сердце его порой сжимается от созерцания бесконечного океана творения, то что же должен он ощутить, приблизившись к тайне Трансцендентного? Сверхчеловеческая мощь, абсолютное сверхбытие, "кадош" - несоизмеримая с тварью "святость"... Тут исчезают все антропоморфные лики Вечного, и рождается чувство священного ужаса, благоговения, смешанного со страхом. Тем, кому библейский образ Бога кажется чересчур "очеловеченным", нужно перечитать эти страницы Библии, где говорится о "святости" Ягве.
Только в редкие мгновения близости Бог говорит к пророкам как Отец; по-настоящему же приблизится Он к людям лишь тогда, когда, выйдя из запредельности, взглянет им в лицо глазами Сына...
В видении Иезекииля нет еще этой радости Богочеловечества. Слава Ягве воссияла среди народа, но она остается по-прежнему грозным испепеляющим пламенем; она должна укрыться от людей за стенами храма, в недоступном мраке Святая Святых.
Человек же может приближаться к Тайне настолько, насколько это в его силах. Он совершает служение перед замкнутыми вратами, чтя своей жертвой страшное и близкое Присутствие. Поэтому богослужение и жертва столь важны в глазах Иезекииля. Он уделяет много места описанию ритуала, ибо обряд должен быть постоянным напоминанием народу о том, что Бог рядом с ним.
Единственное, что непосредственно связывает Славу и окружающий мир, это "река жизни", которая вытекает из-под порога храма. Она струится по Святой Земле, ширясь и углубляясь, вплоть до самого Мертвого моря, воды которого она очищает от горечи. Образ живой воды (использованный впоследствии и в Апокалипсисе) означает неиссякаемый поток благодатной силы; она не только наполняет человека, но и омывает мир, изгоняя из него горечь греха.
Перед нами не социальная утопия и вообще уже не ветхозаветные горизонты. Это - преображение твари, которое еще раньше возвещал Исайя. А если уж брать более поздние аналогии, то видение "реки жизни" можно сравнить с Тейяровой точкой Омега.
Изображенная Иезекиилем Церковь может быть названа Вселенской, хотя ядром ее и остается Израиль. Пророк недвусмысленно говорит о том, что входящие в нее "герим", иноплеменники, имеют равную долю с иудеями (47, 22-23). И не случайно поэтому Град Божий открыт четырем странам света.
Тем не менее Иезекииль больше всего был обеспокоен судьбой собственного народа. Это вполне понятно, ибо таковы были прямые задачи его призвания: являться строителем и охранителем Общины в изгнании. Десятилетия плена могли оказаться для нее роковыми. Нужно было сосредоточить все усилия для того, чтобы надежно укрыть ее от пагубных ветров. Пророк предвидел, что враждебный натиск не прекратился и после возвращения пленников. В загадочном пророчестве о Гоге (38-39) Иезекииль изображает полчища богоборческих сил, которые обрушатся на Град Господень. Поэтому он сознавал, что надо быть во всеоружии.
Открывая перед Израилем картину будущего, Иезекииль требовал от него действий. Хотя Сам Бог созидает Свой престол в сердце Града, но дело Его неотделимо от человеческой воли. Перед лицом греха Он не пощадил ни собственного храма, ни народа, и духовное очищение Израиля является теперь условием для того, чтобы был воздвигнут город, именуемый "Господь здесь".
После 571 года мы больше уже ничего не слышим о Иезекииле. Вероятно, он вскоре умер. Но миссия его была к тому времени выполнена. Убедившись в прозорливости Иезекииля, люди знали теперь, что если он говорил о Новом Иерусалиме, то по его слову и будет. Пророк вручил народу путеводный компас, начертал ему дорогу вперед. Лучшие сыны изгнания целиком приняли его программу: омывшись от исторических грехов, вновь собраться на возрожденной земле, воздвигнуть храм и готовиться к великому Дню.
x x x
Продолжателем дела пророка стало духовенство. Исторические книги Библии ничего не говорят о деятельности священников в плену, но в Пятикнижии, наряду с северной и южной Священными Историями, можно проследить линию третьей Священной Истории, которая сложилась в кругах духовенства (6).
Стиль священнической Истории строг и сух, она придает большое значение обычаям и обрядам, обрезанию и субботе. По всем признакам, она получила свою окончательную форму в изгнании, и над составлением ее трудились писцы из круга Иезекииля.
Они так же, как Ягвист и Элогист, не думали, что проповедуют нечто новое; они сознавали себя лишь хранителями древнего Моисеева Предания. И это в значительной степени было справедливо. Но в какой мере их Тора действительно восходила к основателю израильской религии, точно установить вряд ли возможно. Бесспорно одно: мы должны отклонить мнение библеистов прошлого века, будто связь этой Торы с Моисеем просто измышление духовенства.
В третьей Священной Истории содержатся отголоски глубокой древности, вплоть до мотивов домоисеева времени и ханаанских элементов. Часть Предания была зафиксирована еще до плена, часть же передавалась изустно. Но сейчас для нас важно не это, а сам подбор материалов, которым священники выражали свое понимание Завета.
Современный читатель Книги Левит - законодательной части Истории будет изумлен той ролью, которую играют в ней пищевые запреты и ограничения. В них нетрудно узнать эхо первобытных табу и поверий, пришедших из незапамятных времен (7). Но цель их воскрешения ясна: отделить Общину от языческой среды даже в такой обыденной сфере, как трапеза. Все должно быть "освящено" у народа Божия.
Эта временная мера, устраненная впоследствии Евангелием (Мф 15, 11), была в тот момент необходима для ограждения верных. Показательно, что для тех иудеев, которые остались вне христианства, законы относительно пищи продолжали играть действенную роль, сохраняя народ в рассеянии.
Эту же задачу - сберечь "Остаток" - ставили перед собой и священники, составлявшие в плену обширные родословные книги. Целые страницы их Истории заполнены длинными генеалогическими перечнями имен, доходящими до первого человека. Они указывают на кровное братство племен и одновременно выделяют из них группу людей, которой поручено принять Откровение.
Строгая градация распространяется и на само духовенство. Отныне только иерусалимские священники имеют право приносить жертвы; все прочие левиты, как запятнавшие себя недостойным служением, получают лишь низшие должности при храме (8).
Обрезание, которое было распространенным обычаем на Востоке, приобретает особое значение, и происхождение его возводится к Аврааму. Если у язычников оно есть знак посвящения ложным богам, то у сынов Израиля оно указывает на посвященность Ягве. Впоследствии, когда греко-римский мир, не знавший этого обряда, окружит иудеев, обрезание станет еще более важным вероисповедным признаком.
Идея Союза с Богом пронизывает всю священническую Историю, которая делит Завет на три этапа: Ной, Авраам, Моисей. Очевидно, предстоит еще одна, последняя фаза, под которой подразумевается новый вечный Завет, предреченный Иеремией и Иезекиилем. Он будет ознаменован пришествием Славы в храм, где она воцарится навсегда.
Слава Господня, подобная той, которую созерцал Иезекииль, постоянно обнаруживает себя в истории Спасения: "И они обратились к пустыне, и вот Слава Ягве явилась в облаке" (Исх 16,10); "И покрыло облако скинию собрания, и Слава Ягве наполнила скинию" (Исх 40, 34). Скиния, походный шатер, в котором стоял Ковчег, оказывается прообразом храма, и само устройство ее в описании священников приобретает храмовые черты. Она украшена золотом, серебром, дорогими тканями. Это должно служить указанием на то, что храм-не только Дом Божий в Иерусалиме, но и вообще место явления Славы Израилю. Сама скиния именуется "Мишкан" (от глагола "шакан"-обитать). Отсюда и позднейшее обозначение Славы в мистической литературе евреев - Шекина (9). Таким образом, в центре священнической Истории - идея пребывания Бога с человеком, составляющая самую основу последних глав Книги Иезекииля.
Но как в видении пророка вошедшая в Град Слава отгорожена от людей, так и в священнической Истории она "огонь поядающий", сам Моисей не смеет переступить порога скинии, когда она наполнена светлым облаком Славы.
Понятно поэтому, что единственной формой богообщения остается лишь жертвенная трапеза. Подробное описание ее в Книге Левит проникнуто сакральной торжественностью. Впрочем, это не столько реальное участие Бога в общинной трапезе, сколько свидетельство и призыв. Лишь на Тайной Вечере чаяние человека, стоявшего перед жертвенником, воистину осуществится.
