Я так и не знаю, откуда он узнал тогда о моей беде; появился он внезапно, вечером того же страшного дня. Работал он в то время на Плутоне. За пятнадцать минут до отправления на Фомальгаут вошел в рубку рейсового лайнера и сказал: «Во мне нуждается человек». Маршрут был изменен, впервые гиперсветовые моторы были использованы внутри Солнечной системы. Во мне нуждается человек… Этой формулы нет ни в каких законах и правилах, но с тех пор, как она стала магической, люди не решаются произносить даже похожие на нее фразы, потому что она сильнее и правил, и законов.
А нуждался ли я в нем? Он страшно раздражал меня, все время маячил рядом, требовал, чтобы я показывал ему все грибные места, и все ягодные места, и все рыбные места, божился, что будет приезжать ко мне каждое лето. И лишь неделю спустя, провожая взглядом точку его гравилета, стремительно ускользающую в облака, я понял, как он мне помог.
— Не беда, — сказал я, улыбнувшись. — Еще успеем.
— Слушай… я все хотел спросить… Он сделал это сразу… когда вы… сразу после?
— Нет. Разве я тебе не рассказывал? Я показал ему все расчеты, объяснил свою интерпретацию процесса. Мы вместе все проверили, и он не нашел ошибок. Он был… ну, потрясенным — да, но не настолько. Я был с ним еще несколько часов, он… вел себя нормально. Мне и в голову не могло…
— Значит, не порыв?
— Не порыв. Он был очень спокойным, сдержанным человеком. Очень ответственным человеком.
— Он решил, что виноват.
— Вероятно. Они здесь давно могли все понять, если бы не шоры его теории. Она все подавила. Я ведь, в конце концов, пользовался их статистикой, они все держали в руках, но не смогли перешагнуть. Глава школы, создатель теории планетарной биолизации, научный руководитель проекта. Он первым подписал заключение и рекомендации Совету о необходимости спасения Солы. Одно к одному.
— А она?
— Кто? — спросил я и тут же понял. — А…
Он помедлил.
— Она тоже считает, что виноват он?
— Нет.
— Она считает, что виноват ты?
— Нет.
— Ты говорил с ней после… этого?
Я вновь услышал крик. Как наяву. Как тогда, полтора месяца назад. Он был так неожидан. Мы возвращались из бассейна. Я проводил ее. Она зашла к отцу. Я не успел дойти до лифта, и вдруг из кабинета раздался этот крик. Я побежал, и сразу понял, и проклял себя за то, что не предусмотрел, а ведь можно, можно было догадаться, заподозрить, подстраховаться как-то, можно было не оставлять профессора одного. Я бежал, узорчатые стены коридора летели мимо, а навстречу хлестал плотный поток крика, я тонул в нем, вяз, захлебывался, и дверь — перекошенная, качающаяся — не приближалась, словно мираж, словно все происходило во сне.
Я разжал кулаки. Пальцы были белыми, под ногтями — синева.
— Ты сам будешь рапортовать Совету? — спросил он.
Он вылетел сразу, как только мой рапорт о самоубийстве начальника биоцентра достиг Земли. Совет послал его на контроль. Проверять меня.
В Совете еще не знают всего…
Не знают ничего.
— Если ты санкционируешь, — ответил я. — Формально я неправомочен с момента твоего прилета.
— А, перестань…
Тусклый и бесформенный горбик проваливающегося солнца угасал, и краски стали меняться. Золото и огонь пропали с вод, лишь кое-где на волнах промелькивали неяркие опаловые блики. Пустынное небо кренилось над нами.
— Не представляю, как они объявят об этом, — пробормотал он. — Тридцать лет… И люди. Здесь же люди гибли!
Его старший сын погиб здесь, на этой Стройке. Я узнал об этом только позавчера. Случайно он обмолвился — и перепугался сам.
На Стройке погибло больше ста человек. Такие авралы никогда не обходятся без жертв. Мы очень торопились… И мы успели.
— Что будет? — болезненно проговорил он. — Что будет? Для чего жить теперь? Каждый спросит так. Я не представляю… Кто теперь поверит Совету? Когда смогут вновь доверять науке?.. да просто друг другу? Чем теперь дышать мы будем, все?
Я пожал плечами.
— Может быть, существуют еще какие-то неучтенные факторы, которые опять повысят вероятность биолизации? — спросил он. — Может, мы по-прежнему не знаем всего?
— Может быть.
— Знаешь, Совет планирует долгосрочную экспедицию в Магеллановы Облака. Об этом еще не болтают, но понемногу готовятся. Теперь, после… этого… подготовка пойдет быстрее, активнее, ведь правда? Может, удастся что-то отыскать там? В конце концов, Галактика так мала…
— Может быть.
Спиной я чувствовал его внимательный, испытующий взгляд.
— Ты… ты слетал бы туда… на ее станцию, чтобы…
— Прежде чем выбирать цель для экспедиции, следовало бы проанализировать, какие именно типы галактик обеспечивают по своим свойствам наибольшее количество биогенных выбросов, — перебил я его. — Туда нужно ориентировать поиски, понимаешь?
— Я понимаю, — медленно проговорил он. — Я понимаю значительно больше, чем тебе хочется, старый ты хрыч.
Он прав. Мне за пятьдесят, треть жизни позади. И… И даже не в этом дело.
Я с силой провел ладонями по щекам.
— Мы же ничего не сломали, — услышал я его голос. Я повернулся снова к нему и увидел, как он, растопырив пальцы, поднес свои тяжелые, смуглые руки к лицу и уставился на них. — Ничего. Не поставь мы щит, разве наверняка зародилась бы жизнь? Нет. Существовала бы достаточно высокая степень вероятности, и только. Ведь ничего не известно наверняка, почему же так больно? А? — Он поднял лицо и, словно ребенок, заглянул мне в глаза. — Почему же так пусто и больно? Ведь ничего же, собственно, не изменилось, ведь даже в самом лучшем случае наш успех увидели бы лишь через полмиллиона лет… Я не понимаю… я этого не понимаю…
Болезненно тяжело было смотреть на него. Когда человек в таком состоянии, надо немедленно помочь — а как? Как помочь?
— Скажи, почему ты догадался? Ведь ты оперировал их данными.
— Помогло то, что одна из предыдущих инспекций была связана с гидрокибернетикой, — ответил я. — Аналогичный случай, только там был переизбыток мутагенных факторов, а здесь…
Дальше можно было не говорить.
Мутагенная подкормка… У биохимиков в головах не укладывалось, что даже при самых благоприятных условиях никакая Солнечная система не способна породить жизнь сама по себе. Мифы древних оказались вернее — планета была женою Неба, не Солнца даже, а именно Неба, всего космоса. Интуиция сработала там, где спасовали две с лишним тысячи лет развития науки.
Небо стало глубоким, иссиня-голубым, оно быстро наливалось тьмой, и лишь над океаном дотлевало оранжево-желтое трепетное зарево. Океан… Миллионы веков он ждал. Перемешивал, обогащал, фильтровал, расцвечивал свои воды, готовясь к звездному мигу оплодотворения…
В пронзительной синеве над нами заискрились первые звезды. Мертвые звезды.
Какое разочарование подстерегало тех, кто впервые вышел за пределы Солнечной! Альфа Центавра — ничего. Тау Кита — ничего. Эридан, Лебедь, Дракон, Парус — ничего… ничего… Пустота. Одиночество. Как понять умом это ощущение непереносимого одиночества, которое испытывают двадцать семь миллиардов людей, заселивших планеты восьми звездных систем, исходивших всю Галактику и убедившихся, что у них есть только они сами и никого, кроме них самих. И вдруг — Сола. Я, мальчишка, помню, с риском для жизни прыгал на крыше над праздничной, счастливой толпой и вопил: «Со-о-ола-а!!!» Сорок два года прошло с тех пор, как Совет объявил о том, что найдена планета, на которой скоро должно повториться великое таинство возникновения жизни. Пусть лишь через многие века появится первая клетка, пусть нет еще и простейших вирусов, но мы обрели надежду, цель, смысл существования — лелеять, пестовать, заботиться о рождающейся младшей сестре. Забота… Добро… Мы так добры.
Сорок два года прошло с тех пор.
Мир наполнялся ультрамариновой чернью, последние теплые оттенки таяли. Холод… Я посмотрел было вверх и тут же опустил взгляд — над нами разгорались ослепительные вихри, мешанина сверкающего крошева, которое не суждено увидеть ничьим глазам, кроме человеческих. В детстве я так любил смотреть на звезды. Так любил.
Они манили восторгом неведомой дали, но эта даль оказалась мертвой, и как только я повзрослел достаточно, чтобы осознать весь ужас безжизненности и пустоты, висящей над нами, я перестал смотреть на небо.
Тридцать лет человечество жило Стройкой. Можно было прилететь на Денеб и, разговорившись в зале ожидания со стариком, транзитом летящим с Бетельгейзе, спросить: «Ну, как там? Подтащили восемьдесят шестую?» И он немедленно ответил бы: «Как, вы разве не слышали? Уже ввели в заданный сектор и приступили к распылению!» И в глазах его сияли бы и гордость, и молодое ожидание. Тридцать лет. Мы так могущественны. Так добры. Так умны и всезнающи. Нам только не хватает друзей. И вот природа бросает нам шанс — планету, которая готовится стать матерью живого.
