2 мая. Житомир, Люблин, Варшава, Берлин и, наконец, берега Хафеля.
Я набираю легкими воздух Германии большими порциями, а с ним запах лесов моего детства и особенно аромат тех небольших голубых озер, которые выглядят изумрудными среди темных хвойных деревьев.
Все, что должно быть тем же самым, остается им, но каким-то образом кажется до странности другим. Словно все эти дороги, все эти тропы, по которым я много раз ездил на велосипеде, стали теперь какими-то нереальными, превратились в сновидения.
Если не изменились сами мои глаза.
До поездки в Гамбург я решил остановиться в Виттенберге, где надо было навестить родителей Франца.
Выбравшись из автобуса, заметил нескольких знакомых мне лиц. Но я не помнил их имен. Люди оборачивались и с любопытством смотрели на меня.
Слышал, как они говорили:
– Вы знаете, это младший Нойман! Теперь он офицер СС. Да, я говорил уже об этом…
Виттенберге бомбили американцы. Фасад ратуши был совершенно разрушен. В стеклянной крыше пассажа не осталось ни одного целого стекла.
Вскоре я подошел к дому Франца.
Мое сердце екнуло. Представил в воображении, как он открывает окно, что всегда делал, когда я, бывало, свистел с улицы, и кричит бодрым голосом: «Привет. Сейчас спущусь!»
Больше он не выглянет из окна.
Звоню. Дверь открывает его мать. Ее пугает мое появление.
– Герр Нойман! Петер! Входите, входите, дорогой мой!
Она сильно изменилась. Темные мешки и морщины под глазами делают ее старухой.
Пытаюсь улыбнуться.
– Здравствуйте, фрау Хаттеншвиллер. Решил заглянуть к вам по пути домой. Хотел сказать вам…
Сдавленное всхлипывание. Она берет мою руку и усаживает меня на стул.
– Как это произошло? То есть как он погиб?
– Храбро. Как настоящий немец. С большим мужеством. Просил поцеловать вас и отца.
Не совсем верно, но мне показалось, что это утешит несчастную женщину. Она тихонько плачет, ее плечи сотрясают рыдания.
Она со слезами смотрит на меня.
– Где его похоронили? Или моего бедного мальчика не хоронили вовсе?
– Нет. Я смог уберечь его от кремации. Он лежит в одном месте на равнине у Маныча. Мы с Карлом позаботились… о его захоронении. Может, после войны вы вернете его сюда.
Я не мог заставить себя сказать «вернете его тело сюда».
Ее голос дрожит.
– А местность, где он лежит? Они заняли ее снова? Неужели эти дикари топчут моего Франца своими сапогами?
Она бросается на стол, неудержимо рыдая.
У меня больше нет сил ни оставаться здесь, ни ожидать прихода отца Франца. Поднимаюсь. Если останусь, она вынудит меня тоже заплакать. Это будет слишком. Эсэсовец, по щекам которого текут слезы.
– Мне нужно идти, фрау Хаттеншвиллер. Поезд уходит через полчаса.
Еще одна ложь. Но я не могу сидеть и наблюдать, как плачет женщина. Гадаю, вдруг она знает, что именно я уговорил Франца вступить в СС.
В некотором замешательстве иду по дороге на вокзал. Здесь, во всяком случае, мне больше нечего делать. Родители Карла уехали отсюда в начале войны, а с отцом Михаэля я не хочу встречаться.
3 мая. Я увидел Гамбург сильно разрушенным британскими бомбардировщиками.
Половина зданий на улицах вокруг доков просто руины. В промышленном районе Вильгельмсбург большинство заводов разрушено. Старый квартал Санкт-Паули и районы вдоль Эльбы также неоднократно подвергались бомбардировкам британской авиации.
Почти всюду я видел нескончаемые потоки беженцев. Несчастные существа часами выстаивали очереди за супом к полевым кухням, которые, очевидно, работают на открытом воздухе день и ночь.
Странный прием дома.
Когда я пришел, отец рассеянно обнял меня, несмотря на мое отсутствие дома более двух лет. Затем он покачал головой и начал набивать свою старую трубку.
– Ты изменился, мой мальчик! Офицер, да? Надо полагать, что мне нужно гордиться тобой. Сам я с трудом дослужился до обер-ефрейтора. Но это было под Верденом. Тогда война была другой. Это была солдатская война, так вот. В те дни не было гестапо. И самолетов, убивающих мирных граждан!
Он сел.
– И СС не было тоже.
Отец устроился в кресле поудобнее и взглянул на меня.
– Н-да, что там происходит? Говорят, русские гонят вас назад за свою границу.
Он уставился взглядом в пол.
– Конечно, нам об этом не говорят в новостных передачах. Хорошо, что всегда можно послушать британское радио.
– Ты слушаешь английское радио?
– Да, слушаю, мой мальчик. Почему бы не слушать? Неужели нам нужно довольствоваться вздором, который несет Гиммлер и этот малыш Геббельс? (У населения Германии были изъяты радиоприемники, позволяющие слушать радиопередачи английского и другого зарубежного радио, поэтому такие действия были опасными. – Ред.)
Он показался мне вдруг человеком, заслуживающим только презрения. Но я вполне спокойно спросил:
– И много людей слушают передачи из Лондона?
– Зачем мне об этом знать и беспокоиться? Такие вещи не обсуждаются с соседями. У этих парней из государственной полиции чуткие уши, они всегда рядом!
Отец выглядит крайне озлобленным. Он не забыл своего заключения. И явно ненавидит режим. СС тоже не пользуется его расположением. Помню, когда я уезжал в Бад-Тёльц, он приводил все возможные аргументы, чтобы отговорить меня. Он никогда не забудет недобрую услугу, оказанную ему зятем и допросы в отделении СС Виттенберге в 1938 году.
Мама говорит, что часто навещает Лену с мужем, но тайком. У них прекрасный мальчик, которого отец не захотел видеть. Он даже запретил упоминать имена сестриной семьи.
9 мая. В результате хождения по городу и выслушивания рассказов о человеческих бедах я прихожу к выводу, что дела на внутреннем фронте идут неважно.
Ограничения становятся все более и более невыносимыми. Норма выдачи мяса минимальна. Хлеб отпускается на граммы. Картофель не достать. Прошлой зимой его можно было найти, но по непомерным ценам. Гестапо хватало всех спекулянтов, которые наживались на черном рынке, и бросило многих из них в концентрационный лагерь Ораниенбурга.
Хорошо, что я захватил с собой всю кипу неиспользованных талонов на питание. Шарфюрер выдал мне около двадцати листов перед отбытием из Мариуполя. Это временное благополучие, но, по крайней мере, мы можем есть столько, сколько хотим. Во всяком случае, пока я нахожусь в отпуске.
16 мая. Клаус настоял на том, чтобы я представился главе его отделения гитлерюгенда. Мы провели день в молодежном лагере Линтцельт в Люнебургской пустоши.
Вокруг меня собрались ребята, внимая каждому моему слову. Я реально почувствовал, что обязан стать воплощением германского героизма.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
