— Я сказал ей о Макклоски. О том, что у него, по моим наблюдениям, в голове короткое замыкание, но что я буду за ним присматривать. Мне показалось, что это ее успокоило.
— Опять розовая водичка?
— А у тебя есть что-то получше?
* * *
Я выехал на шоссе Харбор у Третьей, перешел на Десятку в западном направлении и выскочил у Фэрфакса носом на север. Майло дал мне указание ехать до Кресент-Хайтс, потом еще дальше на север, чуть дальше Олимпика, где я свернул налево на Коммодор-Слоут, проехал блок деловых зданий, и мы оказались в районе Картей-Серкл, на укрывшемся в тени деревьев островке, застроенном небольшими, прекрасно ухоженными домами в испанском стиле и в стиле подражания эпохе Тюдоров.
Майло назвал адрес, и по номерам домов мы добрались до коттеджа из кирпича и розовой штукатурки, стоявшего на угловом участке через два квартала. Гараж за вымощенной булыжником и окаймленной живым бордюром подъездной дорожкой был миниатюрным двойником дома. На дорожке стоял «мустанг» — модель двадцатилетней давности. Он был белый и сверкал чистотой. Лужицы воды под колесами и аккуратно свернутый садовый шланг возле задней шины.
Пространство перед домом представляло собой роскошную зеленую лужайку, которая сделала бы честь Дублину. Ее обрамляли цветочные клумбы: сначала более высокие камелии, азалии, гортензии, африканские лилии, ближе к центру — душистый табак, бегонии и белая бахрома алиссума. Посреди лужайки пролегала мощеная пешеходная дорожка. С левой стороны рос триплет японской плакучей березы. Седой человек с высоко расположенной талией, одетый в рубашку цвета хаки, синие рабочие штаны и тропический шлем, осматривал ветки и обрывал мертвые листья. Из заднего кармана у него свешивался кусок замши.
Мы вышли из машины. Шум движения по Олимпику был слышен здесь как низкое гудение. Пели птицы. На улицах — ни клочка мусора. Когда мы пошли по дорожке, человек обернулся. Лет шестидесяти, узкоплечий, с длинными, крупными руками. Из-под шлема было видно длинное лицо, похожее на морду гончей собаки. Белые усы и эспаньолка, очки в черной оправе. Когда мы уже были лишь в нескольких шагах от него, я понял, что у него африканские черты лица. Кожа не темнее моей, усыпанная веснушками. Глаза золотисто-карие, цвета дубовой древесины, из которой делают школьные парты.
Одна рука его оставалась на стволе дерева, пока он наблюдал за нами. Потом он опустил ее и растер в пальцах березовую шишечку. Чешуйки просыпались на землю.
— Гилберт Бейлисс? — спросил Майло.
— А кто спрашивает?
— Моя фамилия Стерджис. Я детектив, частный детектив, работаю по делу исчезновения миссис Джины Рэмп. Несколько лет назад она стала жертвой человека, за которым вы надзирали от Отдела условно-досрочного освобождения. Джоэля Макклоски.
— А, старина Макклоски, — сказал Бейлисс, снимая шлем. У него оказалась густая, пышная шевелюра цвета перца с солью. — Частный сыщик, да?
Майло кивнул.
— На какое-то время. Я в отпуске от Полицейского управления Лос-Анджелеса.
— По собственному желанию?
— Не совсем.
Бейлисс пристально смотрел на Майло.
— Стерджис. Мне знакомо это имя, да и лицо тоже.
У Майло не дрогнул ни один мускул.
Бейлисс сказал:
— Вспомнил. Вы тот самый полицейский, который врезал другому копу на телевидении. Говорили о каких-то внутренних интригах — из сводок новостей тогда невозможно было понять, в чем там дело. Да меня это и не интересовало. Я теперь далек от всего этого.
— Поздравляю, — бросил Майло.
— Я это заработал. Так на сколько вас выпихнули?
— На шесть месяцев.
— С сохранением или без?
— Без.
Бейлисс пощелкал языком.
— Так. А пока вы, значит, зарабатываете на оплату счетов. В мое время такого не разрешали. Одно мне не нравилось в нашей работе — негде развернуться. А вам она нравится?
— Работа как работа.
Бейлисс посмотрел на меня.
— А это кто? Еще один непутевый из ПУЛА?
— Алекс Делавэр, — представился я.
— Доктор Делавэр, — вмешался Майло. — Он психолог. Лечит дочь миссис Рэмп.
— Ее зовут Мелисса Дикинсон, — сказал я. — Вы говорили с ней примерно месяц назад.
— Вроде припоминаю что-то такое. Психолог, значит? Когда-то я тоже хотел стать психологом. Думал, что раз у меня работа и так сплошная психология, то почему бы не зарабатывать больше? Посещал занятия в Калифорнийском университете — по баллам тянул на магистра, но не было времени ни на диссертацию, ни на сдачу экзаменов, так что тем все и кончилось. — Он стал еще пристальнее рассматривать меня. — И что вы делаете в компании с ним? Всех психоанализируете или как?
— Мы только что побывали у Макклоски, — ответил я. — Детектив Стерджис подумал, что будет неплохо, если я за ним понаблюдаю.
— Ага, — сказал Бейлисс. — Старина Джоэль. Вы серьезно подозреваете, что он в чем-то замешан?
— Просто проверяем его, — объяснил Майло.
— Оплата у тебя почасовая, вот ты и накручиваешь эти часы — не заводись, солдат. Я не обязан с тобой разговаривать, если не захочу.
— Я это знаю, мистер...
— Двадцать три года я тянул лямку, подчиняясь приказам людей в тысячу раз глупее меня. Вкалывал ради пенсии за двадцать пять лет службы, чтобы потом отправиться вдвоем с женой путешествовать. До цели оставалось всего два года, но жена не дождалась, покинула меня. Обширный инсульт. Сын в армии, служит в Германии, женился на немецкой девушке, домой не собирается. Так что последние два года я сам себе устанавливаю правила. Последние полгода у меня это неплохо получается. Понимаешь?
Майло медленно, длинно кивнул.
Бейлисс улыбнулся и снова надел шлем.
— Хочу, чтобы на этот счет между нами было полное понимание.
— Оно есть, — ответил Майло. — Если вы можете нам сообщить о Макклоски какую-либо информацию, которая поможет нам отыскать миссис Рэмп, я буду вам очень обязан.
— Старина Джоэль, — сказал Бейлисс. Он потрогал свою бородку, задумчиво глядя на Майло. — Знаешь, за эти двадцать пять лет мне самому много раз хотелось набить кому-то морду. Но я не мог. Из-за пенсии. Из-за путешествия, в которое собирались мы с женой. Когда ты съездил тому бюрократу по челюсти, я улыбнулся. У меня было плохое настроение, одолевали мысли о случившемся и о несбывшемся. Ты развеселил меня на весь этот вечер. Вот почему я тебя помню. — Он усмехнулся. — Забавно, что ты вот так взял и пришел. Должно быть, судьба. Проходите в дом.
* * *
Мы оказались в темной, аккуратной гостиной, обставленной тяжелой резной мебелью, которая была недостаточно стара и недостаточно хороша, чтобы ее можно было назвать старинной. Множество салфеточек, фигурок и других штрихов, оставленных женской рукой. На стене над каминной полкой висели фотографии в рамках, на которых были запечатлены большие оркестры и джазовые ансамбли, состоящие исключительно из чернокожих музыкантов, и один снимок крупным планом, где был изображен молодой, чисто выбритый и напомаженный Бейлисс, в белом смокинге, парадной рубашке и галстуке, с тромбоном в руках.
— Это была моя первая любовь, — сказал хозяин дома. — Классическое образование. Но тромбонисты никому не были нужны, так что я переключился на свинг и бибоп, пять лет ездил с оркестром Скутчи Бартоломью — слышали о таком?
Я покачал головой.
Он улыбнулся.
— И никто не слышал. Честно говоря, не такой уж хороший был оркестр. Кололи героин перед каждым выступлением и думали, что играют лучше, чем было на самом деле. Мне такая жизнь была не по нутру, поэтому я ушел, приехал сюда, дудел для всех, кто хотел слушать, записал несколько вещей — послушайте «Волшебство любви» в исполнении «Шейхов», кое-что из другой подобной же ерунды — вот там я и звучу на заднем плане. Потом меня взял на пробу Лайонел Хэмптон.
Он пересек комнату и тронул одну из фотографий.
— Вот я, в первом ряду. Этот оркестр был очень мощный, действительно налегал на медь. Играть с ними было все равно что пытаться оседлать большой медный ураган, но я справился неплохо, и Лайонел оставил меня. Потом спрос на большие оркестры иссяк, и Лайонел отправился со всем хозяйством в Европу и Японию. Я не видел в этом смысла, вернулся в школу, поступил на государственную службу. С тех пор больше не играл. Моей жене нравились эти фотографии... Надо бы убрать их, повесить что-нибудь из настоящего искусства. Хотите кофе?
Мы оба отказались.
— Садитесь, если хотите.
Мы сели. Бейлисс устроился в мягком на вид кресле с цветочным мотивом на обивке и кружевными салфеточками на подлокотниках.
— Старина Джоэль, — сказал он. — Я бы не стал о нем слишком беспокоиться там, где речь идет о крупных преступлениях.
— А почему? — спросил Майло.
— Он — пустое место. — Бейлисс постучал себя по голове. — И тут у него пусто. Когда я читал его досье, то ожидал увидеть человека с серьезно расстроенной психикой. И вдруг входит это жалкое подобие человека, сплошное «да, сэр» и «нет, сэр», без малейшей искорки внутри. Причем я не имею в виду, что он подлизывался. Ничего из того, чем обычно потчуют активные психопаты — вы знаете, как они стараются произвести впечатление пай-мальчика. Каждый из тех, с кем мне приходилось иметь дело за двадцать пять лет, думал, что тянет на Оскара, что умнее всех. Что ему просто надо сыграть свою роль — и никто его не раскусит.
