Она не только продолжала оставаться в него влюбленной, но и уважала его, ставила гораздо выше себя, умела вслушиваться в его суждения и запоминать их, заставляла себя интересоваться всем, чем он интересовался, — и достигла этого.
Она мало-помалу становилась его послушной ученицей, в некотором роде как бы его повторением в миниатюре. Он понимал это, чувствовал и был доволен своей Надей…
Ему самому, с первого же дня, было тяжело иметь от нее тайну. Да и, наконец, несколько дней, прошедших со времени сцены в горбатовском доме, все же заставили его хладнокровнее взглянуть на дело. Наконец он задал себе вопрос — зачем скрывать от жены? Она слишком добрая и честная женщина, она не выдаст его тайны, не повредит.
Он ей во всем признался.
Надежда Николаевна слушала его, широко раскрыв глаза, и в первую минуту ей показалось даже, что он смеется над нею, рассказывает ей сказку — так все это было невероятно. Но такой сказки он ведь не мог выдумать. Она задумалась и вдруг заплакала.
— Ну вот, ты и плачешь! — сказал он. — Значит, лучше бы я молчал… И о чем ты плачешь?
Она удержала свои слезы, прижалась к нему и прошептала:
— Я плачу потому, что ты не сказал мне сразу и так долго скрывал от меня все это… И потому плачу, что как же не плакать — ведь я понимаю, как тяжело и тебе, и им…
— Но, ради Бога, Надя, ни слова им, пусть они думают, что ты ничего не знаешь…
— Тебе нечего просить меня об этом, конечно, я не скажу им ни слова. Но что же ты теперь будешь делать, Миша?..
Она остановилась и вздрогнула.
Он заметил это и печально улыбнулся.
— Вот видишь, и тебе страшно, — сказал он, — назвала меня Мишей, а я даже и не Миша…
По его лицу скользнуло такое скорбное выражение, что она снова прижалась к нему и стала крепко и горячо целовать его.
— Это пустяки, пустяки! — повторяла она. — Тебе нечего об этом думать, это только странно. И я знаю одно, — прибавила она, — что мы должны любить их еще больше, еще больше ценить их…
— Спасибо тебе за то, что ты так говоришь и думаешь! — произнес Михаил Иванович, обнимая жену.
— Что же ты будешь делать? — повторила она свой вопрос.
— Ничего, — сказал он. — Что же мне делать?
— А твой дядя… Горбатов? Ты теперь каждый день у него бываешь…
— Дядя! — задумчиво произнес Михаил Иванович. — Он, кажется, действительно хочет быть для меня родным… Он хороший человек, я люблю его… Завтра он уезжает, но зовет меня осенью в Петербург…
— Ты поедешь? А как же служба?
— Я еще ничего не знаю, но, может быть, и службу теперешнюю оставлю… Может быть… — он снова задумался, — в нашей жизни будет большая перемена…
— Какая же? Что такое? Ты опять начинаешь скрывать!
— Нет, но подожди, я еще сам ничего не знаю, у меня до сих пор голова как в тумане…
Надежда Николаевна побледнела, какая-то мысль мелькнула в голове ее, и голосом произнесла она:
— Да, да, будут большие перемены, но к лучшему ли, Миша? Мне становится страшно…
Слезы блеснули на ее глазах, не то тоска, не то неопределенное предчувствие сжало ей сердце.
— Перемены!.. — шептала она. — Да зачем они нам, мы жили хорошо, будем ли жить лучше? А вдруг…
Она запнулась.
— Что вдруг? — спросил он, поднимая глаза и видя ее испуганное лицо. — Чего ты еще боишься?
— Я боюсь, что ты меня теперь разлюбишь…
— Побойся Бога! Как тебе не стыдно! — крикнул он, хватая ее руки. — Ведь ты не ребенок, что за безумная мысль! Мне кажется, теперь нам более чем когда-либо нужно быть вместе… теснее…
Эти слова ее успокоили.
— Только смотри, ничего не скрывай от меня… знаешь, хоть у меня и умишко не Бог знает какой, но все же — ум хорошо, а два лучше…
А он что-то скрывал, в его голове роились какие-то новые мысли, новые планы. И Надежда Николаевна каждый день заставала его задумчивым.
Он решительно изменился, да и все в доме изменились. Старики были скучны и даже как будто сразу постарели. Прежняя тихая и спокойная жизнь с каждым днем невозвратно исчезала.
XIV. ТЕ ЖЕ ТРЕВОГИ
Борис Сергеевич, засидевшись в Москве, уже давно покончил свои дела и спешил в Петербург.
Он знал, что встретит там Николая, который известил его о своем неожиданном, «по делам», как писал он, отъезде из Горбатовского и о том, что у них в петербургском доме все приготовлено для встречи дорогого гостя.
Получил Борис Сергеевич также два письма от Наташи. Это были большие, в два и три листа, письма, мелко исписанные ее красивым почерком.
Она описывала подробно все внешние происшествия их деревенской жизни во время отсутствия дяди. Описывала, в несколько комическом виде, собиравшихся у них гостей-соседей. Прерывала эти описания какими-то туманными, отвлеченными суждениями, которые всякому показались бы странными. Но Борис Сергеевич ясно понимал все мысли своего нового друга.
Прочитав эти два письма, он увидел всю внутреннюю жизнь Наташи, все ее чувства. Она вскользь упомянула об отъезде Николая, и потом о нем не было ни слова. Но одна эта коротенькая фраза и это молчание рассказывали Борису Сергеевичу все, что произошло там без него, в Горбатовском.
Он печально задумался над этими письмами, и перед ним вставал неотвязно вопрос — что же будет дальше? Чем разрешится эта тяжелая судьба? А ведь она должна же разрешиться. Все это началось не теперь, а подготовлялось давно, росло невидно и неслышно, бессознательно для них обоих, как и всегда подготовляется и растет большое горе.
«Судьба! — повторял Борис Сергеевич, — та самая судьба, которая и меня вела всю жизнь и складывала эту жизнь так, а не иначе… Что же будет с ними?»
Он понимал и чувствовал, что гроза разразится скоро и не устоять под этой грозою тем, кого он уже искренно полюбил. Он знает заранее, что близка погибель, что удар неминуемый и жестокий висит над милыми ему существами… Он знает то, чего не знают они, потому что, верно, им кажется, что многое еще в их власти!.. А в их власти что? Ничего!..
Он все это знает — и нечем ему помочь им. Он видит две разбитые жизни, да и две ли только?!
Вот он живет, наконец, сердцем. Он, так долго бывший одиноким на свете и так тяготившийся своим одиночеством, своим бездействием, живет и действует. У него есть близкие ему люди. Их интересы делаются его интересами — а разве жизнь его стала от этого краше?.. Мелькнуло что-то светлое и угасло.
Он готов им всем отдать остатки своей жизни, отдать все, что только есть у него, но, видно, никому ничего этого не нужно. Он снова ожил только для того, чтобы убедиться, что жизнь — страдание.
Он делает большое дело — освобождает тысячи душ крестьян, заботится о дальнейшем их устройстве. Это дело справедливости, это осуществление старой мечты!..
Но нет-нет да и являются у него смущающие мысли. Вспоминаются ему слова Николая, а затем и верного слуги Степана, который перед отъездом его из Горбатовского, узнав, наконец, о том, что такое задумал барин, покачал головою и промолвил:
— Неладно это, сударь Борис Сергеевич, правое слово, неладно… Вот оно что значит отвычка — небось, кабы мы не прожили всю жизнь в Сибири, так и жалости у вас к вашим людям было бы больше, не стали бы гнать их от себя.
— Что ты такое, бредишь, Степан? Как от себя гнать?..
— А так-таки и гнать! — упрямо повторил Степан. — За вами им хорошо и тепло, как у Господа за пазухой, а отпустите вы их на волю на эту — и неведомо еще, что из этого выйдет! Может, кому и, точно, впрок пойдет, да не многим, а что многие пропадут — это верно…
— Ну, закаркала старая ворона! — промолвил Борис Сергеевич.
— То-то, старая ворона!..
И Степан с ворчанием ушел.
Но как бы то ни было, затеянное дело приближалось к благополучному окончанию.
Уладилось и другое дело, за которым, главным образом, и приехал Борис Сергеевич в Москву — исполнил он завет брата, отыскал нового племянника. Он ознакомился с этим племянником, признал в нем хорошего человека, открыл ему свое сердце, готов был оказать ему всяческую помощь. Но и тут помощи пока никакой, очевидно, не требовалось: Михаил Иванович в нем не нуждался, и он ясно видел это. Да и Капитолина Ивановна провожала его из Москвы такими словами:
— Ну, что же, государь мой, добились вы своего, так рады, что ли? Может, вы и рады, только взгляните-ка на Мишеньку — просто не узнать его за это время — хмурый, осунулся. А уж со стариками его что делается — смотреть тошно!.. Еще спасибо вам, что не заупрямились — туда не пожаловали… Поглядим, что дальше будет, думается так, что хорошего-то мало. Тихо жили люди, на жизнь не жаловались, а теперь вот из колеи выбиты, совсем выбиты!..
Борис Сергеевич не мог не согласиться, что она, пожалуй, и права. И мог он только успокоить себя тем, что ведь не знал он, как найдет этого племянника, и думал найти его иначе. Он сваливал всю вину на Прыгунова, но от этого ему не становилось легче…
