— Думаю, что да.
— Отлично. Я вам их покажу.
— Разумеется, все будет зависеть от того, какой участок удастся приобрести, как его можно использовать и, конечно, сколько он будет стоить, — сказал Рудольф.
Доннелли окинул взглядом пустой бар, словно желая убедиться, не подслушивает ли их кто-нибудь.
— Я уже нашел участок, — сказал он, понижая голос. — То, что надо. Это заброшенная фермерская земля, очень дешевая. В штате Коннектикут, живописная, холмистая местность, час езды от Нью-Хейвена и часа два от Нью-Йорка. Как будто специально для такого городка.
— Вы можете мне показать этот участок?
Доннелли бросил на собеседника настороженный взгляд, словно у него внезапно возникли подозрения относительно намерений Рудольфа.
— А вас это на самом деле интересует?
— Да, интересует.
— Хорошо, — согласился Доннелли. — Знаете что, — голос его зазвучал торжественно, — я думаю, сама судьба побудила меня дать согласие вашей сестре, когда она предложила мне работать на этой картине. Я вас обязательно туда отвезу, и вы сами все увидите.
Рудольф положил на стол деньги за выпитое и встал.
— Уже поздно, — сказал он. — Пойдемте.
— Если вы не возражаете, — сказал Доннелли, — я посижу еще.
— Примите две таблетки аспирина на ночь, — сказал Рудольф.
Когда он выходил из бара, Доннелли заказывал себе виски, чтобы отблагодарить судьбу, которая свела его с Рудольфом Джордахом.
Рудольф в одиночестве медленно шел по знакомым улицам. С тех пор как он колесил по ним на велосипеде, развозя булочки из семейной пекарни, они постарели, но сейчас ему почему-то казалось, что все здесь как прежде и он снова молод и полон грандиозных планов, которые сумеет осуществить. И снова, как тогда, на берегу моря в Ницце, ему захотелось пробежаться в темноте, еще раз почувствовать радость, охватившую его, когда он одержал победу в беге на двести двадцать ярдов с барьерами. Он сделал несколько разминочных бросков и уже совсем было побежал, но, увидев фары приближающейся машины, снова перешел на свою обычную, полную достоинства походку.
Он прошел мимо большого здания, в котором помещался универсальный магазин Колдервуда, взглянул на витрины и вспомнил, как ночами занимался их оформлением. Если считать, что его счастливая звезда взошла в каком-то определенном месте, то это произошло именно здесь. Теперь витрины выглядят убого и напоминают небрежно подкрашенную старуху — губная помада размазана, тени под глазами превратились в пятна. Имитация молодости, которой никого не обманешь. Старик Колдервуд завопил бы от ярости, увидев, во что превратилось дело всей его жизни. Полезное? А может, бессмысленное?
Рудольф вспомнил, как шел, играя на трубе, во главе колонны школьников вечером того дня, когда окончилась война, и верил, что его ждет великое будущее. Вчера в городской газете он прочитал о другой демонстрации школьников — на этот раз в знак протеста против войны во Вьетнаме. Одиннадцать человек было арестовано. Тогда Трумэн, теперь Никсон. Все катится под гору. Он вздохнул. Лучше не вспоминать.
Интересно, что почувствует Доннелли лет через десять, когда, уже достигнув многого в жизни, пройдет по улицам родного городка и не узнает ни улиц, ни домов. Рудольфу нравился Доннелли; Гретхен он тоже нравится. Интересно, есть ли что-нибудь между ними? Насколько реален и осуществим план Доннелли? Не слишком ли Доннелли молод и честолюбив? Рудольф обещал себе не торопиться, все проверить самым тщательным образом, как он это делал, когда был в возрасте Доннелли.
Он обсудит это с Элен Морисон. Она женщина трезвого ума. На нее можно положиться. Но Элен сейчас в Вашингтоне. Ей предложили работу у одного конгрессмена, которым она восхищалась, и она переехала в столицу. Придется ее разыскать.
Он подумал о Жанне. Они изредка обменивались письмами, но чем дальше, тем труднее становилось писать: та неделя на Лазурном берегу постепенно уходила в прошлое. Может быть, когда Уэсли будет во Франции, стоит воспользоваться этим предлогом и навестить Жанну. Адвокат в Антабе наконец написал ему, что все улажено и Уэсли может вернуться, но Рудольф пока ничего Уэсли не говорил. Он ждал окончания съемок, так как боялся, что Уэсли может все бросить и умчаться в Европу. Уэсли — не взбалмошный мальчик, но он весь во власти не покидающих его воспоминаний, и его поступки нельзя предсказать заранее.
Правда, сам Рудольф тоже был человеком одержимым, его гнала вперед тень собственного отца — отчаявшегося неудачника и самоубийцы, обезумевшего от нищеты и рухнувших надежд, так что отчасти он понимал племянника.
Рудольф вошел в гостиницу, где все уже давным-давно спали, поднялся в свой номер, разделся и улегся в холодную постель. Сна не было. Он лежал и думал о хорошенькой кокетливой девушке в баре, о ее бедрах, обтянутых джинсами, ее профессиональной, недвусмысленной улыбке. Интересно, как бы все было с ней? Спроси своего племянника, с завистью подумал Рудольф, он сейчас, наверное, с нею в постели. Другое поколение. Он в возрасте Уэсли еще не знал женщин. Ему было стыдно этой зависти, он не сомневался, что позже мальчику суждено страдать. Уже страдает — ушел из бара один. Не привык к таким штучкам. Но он сам ведь тоже к ним не привык. Страдаешь в зависимости от своей способности страдать, а в Уэсли эта способность видна невооруженным глазом.
Его разбудило пьяное пение на улице. Он узнал резкий и глуховатый голос Доннелли. Учился в Йельском университете, но не похож на его типичных выпускников, сквозь сон подумал Рудольф. Пение прекратилось. Он повернулся на другой бок и снова заснул.
Гретхен сидела в своем номере, готовясь к завтрашней съемке. На съемочной площадке она заставляла себя выглядеть спокойной и уверенной, даже если ей хотелось визжать от злобы и досады. Но когда она работала одна, от страха и нерешительности у нее временами тряслись руки. От нее зависело столько людей, и каждое ее решение было таким безнадежно окончательным. То же самое происходило и с Колином Берком, когда он ставил пьесу или снимал фильм, и она тогда просто не могла понять, как он с этим справляется. Теперь же ее поражало, что человек способен выдерживать в течение месяца, а то и больше такую раздвоенность.
С улицы донеслось пение Доннелли. Гретхен с грустью покачала головой, подумав о связи между талантом и алкоголем в американском искусстве. И опять вспомнила Колина Берка, которого никогда не видела пьяным. Он во многом был исключением. В эти дни она часто о нем думала, пытаясь представить себе, где бы он поставил камеру, как осадил бы капризного актера или решил сложную сцену.
Пение на улице прекратилось, и она искренне понадеялась, что утром у Доннелли не будет раскалываться голова. В его же интересах, потому что, когда он приходит на съемочную площадку с похмелья, у него такое смущенное лицо…
В дверь постучали.
— Войдите, — сказала Гретхен. Она никогда не запирала дверь.
Дверь открылась, и вошел Доннелли, держась почти прямо.
— Добрый вечер, — сказала она.
— Я только что провел с вашим братом знаменательный час в своей жизни. Я люблю вашего брата, и я подумал, что надо вам об этом сказать.
— Я тоже люблю своего брата, — улыбнулась она.
— Мы собираемся вместе заняться одним великим, нет, величайшим делом. Мы с ним люди одной породы.
— Вполне возможно, — добродушно ответила Гретхен. — Наша мать была ирландкой, во всяком случае, она так считала. Однако отец у нас был немец.
— Я отношусь с уважением как к ирландцам, так и к немцам, — сказал Доннелли и, чтобы не потерять равновесия, оперся о косяк двери, — но я не это имел в виду. Я говорил об общности духа. Я вам мешаю?
— Я уже почти закончила. Если вам хочется немного поболтать, было бы неплохо закрыть дверь.
Медленно и с достоинством Доннелли закрыл дверь и прислонился к ней спиной.
— Хотите кофе? — Гретхен кивнула в сторону термоса, стоявшего у нее на столе. Для поддержания бодрости она выпивала не меньше двадцати чашек в день.
— Мне всегда почему-то предлагают кофе, — обиженно сказал Доннелли. — Я считаю это унизительным. Я презираю кофе.
— К сожалению, ничего более крепкого не могу вам предложить, — сказала Гретхен, помня, что в буфете стоит бутылка виски.
— Я не собираюсь пить, мадам. Я пришел сюда исключительно для того, чтобы передать сообщение.
— От кого?
— От Дэвида П.Доннелли, то есть от меня самого.
Гретхен засмеялась.
— Передавайте ваше сообщение, а затем советую вам идти спать.
— Я уже наполовину его передал. Я люблю вашего брата. Вторая часть более сложная. Я люблю его сестру.
— Вы много выпили.
— Правильно. Пьяный я люблю его сестру, и трезвый я люблю его сестру.
— Благодарю вас за сообщение, — сказала Гретхен, продолжая сидеть, хотя ей хотелось вскочить и поцеловать его.
