Реконструкция. Словно гардероб обновил, а не вырвал с мясом органы чувств и не вшил новые в рану. Я кивнул.
— Приходится быть актуальным, — объяснил он. — Без апгрейда невозможно пройти переподготовку. Без переподготовки устареешь за месяц, и тогда тебе дорога только на Небеса или в стенографистки. Я пропустил насмешку мимо ушей.
— И все же — весьма радикальная трансформация.
— Не по нынешним временам.
— Разве ты не изменился?
Тело затянулось сигаретой. Прицельная вентиляция втянула дым прежде, чем тот добрался до меня.
— В этом и смысл.
— Но изменения, естественно, должны были затронуть твою личность. Само собой…
— А-а. — Он кивнул; на дистальном конце двигательных нервов закачались в такт Манипуляторы. — Посмотри на мир чужими глазами и сам переменишься?
— Что-то вроде того.
Вот теперь он посмотрел на меня живыми глазами. По другую сторону мембраны змеи и крабы вновь взялись за виртуальный труп, словно решив, что на пустую бессмыслицу потрачено достаточно времени. Мне стало интересно, в каком же теле пребывает сейчас биолог.
— Странные ты вопросы задаешь, — заметило мясо. — Разве язык моего тела тебе не все рассказывает? Жаргонавтам полагается читать мысли.
Конечно, он был прав. Меня не слова Каннингема интересовали; они служили несущей волной. Он не мог услышать нашей настоящей беседы. Все его грани и острия говорили со мной в полный голос, и, хотя слова их странным образом заглушали помехи и вой обратной связи, я был уверен, что рано или поздно разберу их. Лишь бы заставить его болтать и дальше.
Но Юкке Сарасти понадобилось именно в эту минуту пройти мимо и хирургически точным движением угробить мой замечательный план.
— Сири в своем деле лучший, — заметил он. — Но не в тех случаях, когда забирается слишком глубоко.
Как может человек ожидать,
что его мольбам о снисхождении
ответит Тот, кто превыше,
когда сам он отказывает
в милосердии тем, кто ниже его?
Петр Трубецкой[67]
— Беда в том, — произнесла Челси, — что личные отношения требуют усилий. Нужно хотеть, чтобы стараться, понимаешь? Я чуть наизнанку не вывернулась ради наших отношений, вкалывала как проклятая, но тебе словно все безразлично…
Ей казалось, она открывала мне Америку. Казалось, я не знал, к чему идет дело, потому что молчал. А я, пожалуй, раньше нее все понял. Просто ничего не говорил, боялся дать ей повод.
Мне было тошно.
— Ты мне небезразлична, — выдавил я.
— Насколько тебе вообще что-то небезразлично, — признала она. — Но ты… я хочу сказать, временами все в порядке, Лебедь, временами с тобой так здорово, но стоит нашим отношениям хоть самую малость углубиться, как отступаешь и оставляешь тело на милость своего… боевого робота. И я просто не могу больше это терпеть.
Я не сводил взгляда с бабочки на ее запястье. Радужные крылышки лениво подрагивали, складывались. Мне стало любопытно, сколько же у нее таких татуировок; я видел пять, на разных частях тела, хотя одновременно больше одной не появлялось. Подумывал спросить, но сейчас момент был неподходящий.
— Временами ты бываешь такой… такой жестокий, — говорила она. — Я понимаю, это не со зла, но… не знаю. Может, я для тебя просто предохранительный клапан, пар спускать. Может, тебе приходится так глубоко уходить в работу, что все просто, ну, накапливается, и нужна груша для битья. Может, поэтому ты все это говоришь.
Вот теперь она ждала от меня ответа.
— Я был с тобой честен, — ответил я.
— Да. Патологически. Была хоть одна дурная мысль, которой ты не высказал вслух? — Голос ее дрожал, но глаза — хоть теперь — остались сухими. — Пожалуй, я виновата не меньше твоего. Даже больше. Я со дня нашей встречи понимала, что ты… отстраненный. Наверное, в глубине души сразу знала, что этим кончится.
— Тогда какой смысл стараться? Если знала, что мы просто вот так вот разойдемся?
— Ох, Лебедь. Разве это не ты твердишь, что все рано или поздно рушится? Или не ты говорил, что все проходит?
Мои отец и мать удержались. По крайней мере, дольше, чем мы.
Я нахмурился, поражаясь, как эта мысль вообще позволила себе забрести ко мне в голову. Челси посчитала моё молчание за обиду.
— Наверное… я думала, что смогу помочь, понимаешь? Исправить то, что тебя сделало таким… таким вечно озлобленным.
Бабочка начала гаснуть. Никогда прежде такого не случалось.
— Ты понимаешь, что я хочу сказать? — спросила она.
— Ага. Что я развалина.
— Сири, ты даже от тюнинга отказался, когда я предлагала. Ты так боишься, что тобой начнут управлять, шарахаешься от базовых каскадов. Ты единственный, кого я знаю, кого можно взаправду, на полном серьезе назвать неисправимым. Не знаю. Может, этим даже стоит гордиться.
Я приоткрыл рот — и захлопнул.
Челси грустно улыбнулась.
— Что, Сири, — ничего? Ни слова? Было время, когда ты всегда и точно знал, что сказать. — Ей вспомнилась какая-то ранняя версия меня. — А теперь я гадаю, сказал ли ты мне хоть слово правды.
— Это уже хамство.
— Да. — Она поджала губы. — Да, ты прав. Я вовсе не это пыталась сказать. Пожалуй… не в том дело, что твои слова — неправда. Скорее ты просто не понимаешь их смысла.
Крылья потеряли цвет. Бабочка превратилась в хрупкий, почти неподвижный карандашный рисунок.
— Я согласен, — проговорил я. — Я сделаю тюнинг. Если это для тебя так важно. Прямо сейчас.
— Поздно, Сири. С меня хватит.
Может, она хотела, чтобы я её окликнул. Все эти неслышные вопросительные знаки, многозначительные паузы. Может, давала мне возможность оправдаться, вымолить еще один шанс. Искала причины передумать.
Я мог попытаться, сказать: "Не надо, прошу. Умоляю. Я не хотел тебя прогнать, только чуточку, на безопасное расстояние. Пожалуйста. За тридцать долгих лет я не ощущал себя ничтожеством только рядом с тобой".
Но когда я поднял глаза, бабочки уже не было. И не было Челси. Она ушла, забрав с собой груз. Унесла сомнение и чувство вины за то, что довела меня. По-прежнему думала, что в нашей несовместимости нет ничьей вины, что она старалась как могла и что даже я старался, согбенный прискорбными тяготами психологических проблем. Она ушла. И может быть, даже не винила меня. А я так и не понял, кто из нас принял окончательное решение.
В своем ремесле я был мастер. Такой, сука, мастер, что занимался им даже в личной жизни.
* * *
— Господи! Вы слышали?! — Сьюзен Джеймс металась по вертушке, как ошалевший гну при пониженном тяготении. Я под прямым углом мог различить белки ее глаз. — Подключай канал! Канал подключай! Вольеры!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
