Обернувшись к мистеру Темплтону, лорд Картерет попросил его задержаться для разговора с глаза на глаз и проводил капитана и сэра Ричарда.
— Насколько мне известно, вы хотели получить должность в колониях, сэр, — сказал он капитану напоследок. — Теперь вы помышляете о женитьбе, и, возможно, ваши планы изменились. Если же нет — я в вашем распоряжении.
Капитан Гейнор поблагодарил его светлость и откланялся. Они с сэром Ричардом спустились рука об руку по ступеням особняка.
— Что бы со мной ни случилось, я не останусь в Англии, — признался Гейнор. — Ты оказал мне плохую услугу, уговорив меня приехать сюда, Дик. Уж очень здесь неспокойно — заговоры, интриги, козни. Все это претит моей простодушной натуре.
— Пожалуй, ты прав, — согласился сэр Ричард. — Вам, людям действия, не по пути с интриганами.
— Да, — печально кивнул капитан и тяжело вздохнул.
Сэр Ричард никогда бы не догадался, как сожалеет капитан о своем вынужденном притворстве, о своей тонкой интриге. Но речь шла о жизни и смерти — не только его, Гейнора, но и других людей, и капитан не осмелился рассказать всю правду Ричарду, славному человеку, лучшему другу, ликовавшему, что Гарри жив и здоров.
— Я поеду с тобой в Суррей сегодня вечером, — предложил сэр Ричард, — посмотрю, чем дело кончится.
Глава XXII
ИСРАЭЛЬ СУАРЕС
Вудлэндс, поместье лорда Понсфорта в Суррее, находился в двух милях к северу от города Гилфорда. Прекрасный красно-коричневый особняк в стиле тюдор располагался в обширном старинном парке.
В тот июльский вечер лорд Понсфорт обедал с большим опозданием. Он довольно поздно приехал из города. Много времени у него отнял туалет, приличествующий жениху. Понсфорт надеялся, что свадьба состоится до исхода дня. Наконец Понсфорт спустился в столовую. Он выглядел великолепно в камзоле из серого атласа с серебряными галунами. Жемчужно-серые чулки украшал узор из серебряной нити. Бриллианты капельками воды переливались в брабантских кружевах шейного платка, кружевные манжеты почти полностью прикрывали красивые холеные пальцы, на туфлях сверкали пряжки с французскими стразами. Модный напудренный парик, перевязанный сзади лентой, подчеркивал мужественную красоту смуглого лица.
Милорда нетерпеливо ждал, страдая от голода, преподобный Томас Пью, изрядно обносившийся бродячий проповедник, которого Понсфорт привез из Лондона. Проповедник ахнул, потрясенный столь ослепительным зрелищем, притупившим даже муки голода. Пожелай лорд Понсфорт оттенить свое великолепие, лучшего фона, чем Пью — приземистого, со впалыми синеватыми щеками, черного, как ворон, в своем старом пасторском облачении, — было не найти.
Лорд Понсфорт ел мало, а говорил еще меньше. Милорд явно нервничал: приготовления к свадьбе не закончились. Но больше всего он опасался, что ему не удастся, вопреки своим усилиям, склонить к браку Дамарис.
Обед подходил к концу. Уже убрали скатерть и зажгли свечи. Мужчины по-прежнему сидели за столом, пили вино и лишь изредка перекидывались словами. Понсфорт, откинувшись на спинку стула, мрачно глядел на круглый графин с портвейном, в котором отражалось пламя свечей. Графин переливался, как огромный карбункул.
Длинные окна были распахнуты в душную вечернюю тьму. Небо, усыпанное звездами, бархатисто-черное, пересекали зловещие пурпурные отблески заката. Стояло полное безмолвие. Свечи в золоченых канделябрах, стоящие на выступах деревянных панелей, ярко горели, отбрасывая блики на темный полированный паркет.
Вдруг издалека донесся топот копыт. Звуки приближались, послышался шорох колес по гравию аллеи. Лорд Понсфорт прислушивался, затаив дыхание. Его глаза лихорадочно блестели. Дамарис приехала!
— Наверное, невеста, — отважился предположить пастор.
Долгое молчание и скверное настроение хозяина изрядно действовали ему на нервы. Милорд ничего не ответил, и пастор, потягивая вино, смущенно посматривал на него из-под косматых бровей.
Карета остановилась. Не в силах больше ждать, милорд поднялся, отставив стул с высокой спинкой. Он взглянул на часы, стоявшие на каминной полке. Стрелка приближалась к девяти. Понсфорт ждал Дамарис в девять и счел ее поспешность добрым знаком.
Дверь за спиной у Понсфорта тихо отворилась. Он резко обернулся, дрожа от волнения. Ливрейный лакей пришел доложить о приезде гостя. Его слова, будто холодный душ, остудили лихорадочное возбуждение Понсфорта.
— Мистер Суарес, сэр, просит доложить о себе.
— Суарес? — хриплым от перехватившей горло злости голосом спросил Понсфорт. Но злость тут же сменилась другим чувством, глаза его расширились, уголки губ безвольно опустились: — Суарес?
— Я сказал ему, сэр, что вы сегодня никого не принимаете, — оправдывался лакей, — но он утверждает, что у него к вам неотложное дело.
— Так оно и есть, милорд, — прогудел низкий голос, и в дверях появился сам ростовщик — рослый, с бараньим профилем.
Опасаясь, что его не примут, Суарес пошел за лакеем с твердым намерением встретиться с милордом. Лакей попытался преградить ему путь, но было поздно. Еврей, пренебрежительно отстранив слугу, прошел в комнату.
— Что вам нужно? — вызывающе спросил хозяин. Он побледнел от гнева и не сводил с незваного гостя уничтожающего взгляда.
— Что мне нужно? — эхом отозвался Суарес. Он был крайне взволнован, и это чувствовалось по его речи. —Что мне нужно? О, мне многое нужно, можете мне поверить, милорд. Для начала я требую объяснений.
— Черт возьми! Вы наглый негодяй! Как вы смеете врываться ко мне таким образом?
Незваный гость в ответ лишь махнул рукой.
— Бросьте! Хватит слов, хватит оскорблений! Я подам на вас в суд за оскорбления, и вы мне еще за это заплатите! Мы будем говорить при них? — Суарес указал на пастора и лакея. — Впрочем, мне это безразлично, — добавил он презрительно.
Лорд Понсфорт вперился в Суареса взглядом, пытаясь подавить гнев, потом обернулся к лакею.
— Оставь нас, — бросил он лакею. — И вы тоже, Пью. Ждите меня в кабинете.
Пастор допил вино и удалился вместе с лакеем. Суарес наблюдал эту сцену с усмешкой.
— Ха! Какая важность, какое могущество! Оч-чень величественно для побирушки! — воскликнул он.
Исраэль Суарес ничуть не походил на заискивающего, трясущегося от страха еврея с пейсами, в длиннополом суконном сюртуке, постоянно сознающего свою принадлежность к презираемой нации. Суарес гордился тем, что он еврей, и презирал тех, кто относится к евреям пренебрежительно. Он был необычайно богат, понимал силу денег и пользовался ею. Он проявлял особую безжалостность к тем, кто осмеливался третировать его из-за происхождения. Им он платил презрением за презрение, оскорблением за оскорбление, и поскольку сила была на его стороне, его презрение и оскорбление нередко бывали пагубны.
