Эврибади вэлкам! Независимо от того, посетили ли вы моего отца впервые или бывали в нем уже много раз, добро пожаловать в наш многострадальный и любвеобильный край. Мы, сыновья моего отца, искренне рады приветствовать наших гостей. Мой отец издавна славен своим радушием, он просто восхитителен, о чем знаем не только мы, но и всякий, кто более или менее часто бывает в нем, чтобы вновь насладиться живописным ландшафтом его чела, его чистыми мыслями, истоки которых уходят в глубины Средневековья, или просто ищет отдохновения в идиллических закоулках его души и тела. В прошлом столетии краевед Элек Феньеш писал о моем отце: «Сия местность весьма любезна жительствующему здесь народу, ибо она благодатна, приятственна и, по мнению обитателей, наипрекрасна во всей провинции». Сего мнения придерживаемся мы и сегодня. Однако на протяжении веков мой отец никогда не был изолированной фигурой, а составлял — как в экономическом, так и в культурном смысле — органическое единство с окружающими его помещиками, крепостными, люмпен-пролетариями и прочим людом. Мы от души рекомендуем его всем, кто не знает (не знал, не мог знать) его, равно как и тем, кто прекрасно знаком с его физическими, душевными и интеллектуальными качествами. При этом мы помним также о вечных странниках, которые могут здесь оказаться проездом. Возможно, им тоже удастся приметить какую-то черточку моего отца, неисправимо ехидный прищур его глаз, табачный оттенок зубов, мальчишескую стройность бедер, набухшие вены на икрах, симпатичную мускулистость шеи с мужицким, можно сказать, бронзоватым отливом или аристократическую старомодность некоторых его выражений, уравновешенную неизменной вселенской иронией, а также его молчание, непонятное и даже загадочное, словом, нечто, что может вывести их из состояния сплина и скрываемого под маской скуки ужаса. Мой папочка тоже шлет всем привет, поцелуи. И фотографию нашего мэра (но это в следующий раз).
261
Свою речь (то была не надгробная речь, а скорее, пожалуй, приветственная иль благодарственная, а может, и деловая, чтобы вычесть стоимость ужина — накрытого ни много ни мало на сто пятьдесят персон — из налогооблагаемой базы) мой отец произносил на так называемом иностранном языке, выговаривая в микрофон слова и фразы в полном соответствии с их транскрипцией, но там, где люди, для коих сей иностранный язык (либо потому что родной, либо по иным причинам) не является иностранным, сделали бы паузу, мой отец начинал тараторить, а там, где они говорили бы слитно, он спокойно переводил дыхание, и таким образом в этом новом, неизвестно как называющемся языке образовывались новые слова и фразы. Слушавшие его — ни много ни мало сто пятьдесят персон, восемь десятков платочков с траурными каемками — слышали, что мой отец говорит на том самом чужом языке, но понять не могли ни хренюшеньки, о ком, о чем, почему, зачем; из всей речи им удалось опознать лишь две пары слов: «мой отец» и «большое спасибо», но этого, по мнению моего отца, и достаточно — что бы ни думали на сей счет его слушатели.
262
От нервного возбуждения, случившегося в кишечном тракте, мой отец издал непроизвольный звук в присутствии самодержицы Всея Руси Екатерины Великой. Наконец-то я слышу что-то естественное, кивнула мудрая императрица.
263
Мой отец, перед тем как отдать душу Вседержителю, который, по слухам, стоит даже выше, чем герцоги и монархи, сделался совсем глух. Как пушечное ядро. Nomen est omen, а посему: однажды под вечер, когда мой отец читал, а его камердинер, столь же дряхлый, как барин, вертелся вокруг него, в соседнем Винернойштадте взорвался завод по производству боеприпасов. В замке Поттендорф посыпались стекла, старинные стены дрожали, как мишкольцский студень. А все повара, поварихи и кулинары-любители констатировали при этом, что мишкольцский студень дрожит, словно поттендорфский замок. Неужто с имбирем переборщили? задавались они вопросом. Мой отец, оторвавшись от газеты, бросил взгляд на преданного камердинера — пожалуй, это лицо он видел чаще всего в своей жизни — и раздраженно сказал: Ты всегда был мне верным слугой, столько лет, уже целую вечность, не так ли? Но даже тебе я категорически запрещаю пускать газы в моем присутствии! Что типично для подобного рода историй, равно как для жизни вообще, ответ до нас не дошел. Слуги молчат. Говорят князья. А с другой стороны: отцы наши хранят молчание. И это тоже типично.
264
Мой отец — замечательный образец так называемого отца-идиота. Он был известен на всю страну своей добросердечностью (второрожденные сыновья обычно славятся этим качеством), душевностью, а также тем, что всегда опаздывал. Точность — вежливость королей, пожимал он плечами. Когда в наших краях был с визитом король Италии и мой отец получил приглашение на банкет, устроенный по этому случаю в Королевском дворце, флигель-адъютант регента лично звонил ему, умоляя хотя бы на этот раз прибыть вовремя. Поскольку в ту пору мы жили весьма далеко от дворца («который в тот момент временно арендовал сухопутный моряк»), никак не менее восьмисот метров, а прием был назначен на двенадцать тридцать, мой отец, дабы флигель-адъютанта не хватила кондрашка, решил на сей раз быть точным. Ровно в полдень, согласно распоряжению, водитель подал ослепительно сверкающий на солнце белый лимузин; собравшиеся у авто зеваки изумленно разглядывали в этом необычном зеркале собственные отражения и разбежались, только когда в воротах появился мой безупречно одетый отец. Колокола как раз начали отбивать полдень. Он вышел и в тот же момент вступил… не сказать чтобы в нечто малозаметное, в какой-то скрытый капкан, нет, то была груда вполне различимая и солидная, человек, понимающий в этом толк, наверное, определил бы даже породу собаки, и он даже не вступил в это, а скорее споткнулся, однако когда вы князь или граф, да еще собираетесь на королевский раут, и к воротам подан уже огромный «даймлер», вы и помыслить себе не можете, ибо это непредставимо, что ступили, ступите, способны ступить в говно, более того, что говно вообще существует. Мой отец тем не менее имел смелость воспринимать действительность во всей ее непредсказуемой многосложности и по опыту знал, что на королевский прием человек не может явиться в туфлях, измазанных собачьим дерьмом, поэтому он немедленно развернулся и пошел менять обувь. Водитель, хотя на тротуаре нагадил не он, сконфуженно удалил «невообразимую» кучу, переместив ее с помощью лопатки на другую сторону лимузина, после чего замер перед авто, в напряжении ожидая появления моего сиятельного отца. Четверть часа спустя он действительно появился — в безукоризненно чистых туфлях. На сей раз он был осторожен. Оно верно, и мы это наблюдали, что высокое место, занимаемое в феодально-сословной пирамиде, нередко сужает возможности адекватного восприятия мира, но «что бы ни говорили завсегдатаи кафе „Япония“, это сборище писак и комедиантов», не всякий аристократ — кретин; решив не рисковать, мой отец обошел машину и еще прежде, чем остолбеневший, несколько заторможенный вековым угнетением водитель успел открыть рот, — как Рабинович, только не в партию, а опять в говно — вступил в пресловутую кучу. Шофер не досадовал, не конфузился и уж тем более не злорадствовал — он плакал. Слезы градом текли по его щекам. Мой отец, все еще улыбаясь, развернулся и снова пошел менять обувь. В конце концов опоздал он не более чем на четверть часа. И тогда наступил звездный час адъютанта. Ваше сиятельство, с поклоном приблизился он к отцу и захихикал так же искренне, как недавно плакал водитель, надеюсь, вы не прогневаетесь, но прием на самом деле назначен на тринадцать часов; глаза его победно сияли. Как будто его усилиями как минимум удалось избежать поражения во Второй мировой войне. Ах так, резюмировал мой отец после некоторого раздумья, стало быть, я не только не опоздал, но приехал раньше других! Мой отец рассмеялся, глядя на адъютанта. И молодой человек ощутил такое томление в сердце, такой головокружительный водоворот сладости вперемешку с горечью, каких не ощущал еще никогда. И не ощутит в течение всей последующей жизни. В это мгновение, примерно в двенадцать часов сорок семь минут, флигель-адъютант был счастлив.
265
Мой отец — замечательный образец так называемого широкодиапазонного отца. Диапазон его простирался от Лондона до Сиглигета. В Лондоне он был столь же глух, как пушечное ядро; правда, он обзавелся серебряной слуховой трубкой, но, будучи человеком тщеславным, избегал ею пользоваться и потому кричал, вынуждая кричать и тех, кто хотел ему что-то сказать, включая саму королеву, давшую 23 июня бал в его честь в Букингемском дворце. В возлюбленной Англии старик чувствовал себя как дома. Он знал всех на свете и с широкой улыбкой раскланивался направо и налево, громовым гласом приветствуя давно не виденных знакомых, как жизнь? как дела? приятно вас снова видеть, я уж думал, вы давно померли! Королева Виктория, обращаясь к Дизраэли, заметила: Я несказанно рада видеть этого джентльмена. Его присутствие так скрашивало мое детство. Ах, если бы он не кричал! Мне так много нужно ему сказать, но, fuck you, я не желаю, чтобы все это слышали! В родном же Сиглигете он частенько бродил по селу, облачившись, по обыкновению, в удобную, старую, всю в заплатках охотничью гуню. Случилось однажды, что недалеко от села у какого-то крестьянина, не из местных, отвалилось колесо. Вскоре рядом очутился мужик, смахивающий на лесничего, и давай ему помогать. Пришлось попотеть обоим, а когда дело сделали, крестьянин похлопал лесничего по плечу и вручил ему звонкий пенгё. Тот поблагодарил его, надежно упрятал монету и учтиво с ним распрощался. Крестьянин же завернул в корчму смочить горло с устатку. И громко, чтобы все слышали, рассказал о своем приключении. В корчме воцарилась мертвая тишина. Наконец старик Франци Рейтер переспросил его: Так вы ему один пенгё дали? Дал, с гордостью отвечал незнакомец. Присутствующие закивали: один пенгё — деньги немалые. А вестимо ли вам, почтеннейший, кто таков этот самый лесник? Незнакомец только пожал плечами, да и был таков.
