Насчет гонораров: с «Возрождения» сейчас взятки гладки, оно платить еще не может. А «Русская мысль» с деньгой, и Вы прямо можете сказать Шаховской, что деньги Вам нужны. Есть еще место для печатанья, но только прозы — «Новое русское слово». Редактор Вейнбаум[166] Вас знает — пошлите ему что-нибудь и скажите, что в отношении гонорара Вы согласны на общие условия. Он платит немного: по 7 долларов за статью и обычно пропускает каждого автора по две-три статьи в месяц — не больше. Но и то хлеб <…>.
Кстати, Вам что-нибудь говорит фамилия Кутэлэ дю Рошэ? Одна барышня из этой семьи, шанхайка, вышла замуж за американского лейтенанта и теперь адмиральша. Я такой барышни не знала, но мне кажется, что в Шанхае, на французской концессии, около авеню Эдуард Седьмой был ресторан и хозяйка его была мадам де Роше, русская и весьма боевая. Вы не помните? Не из этой ли семьи наша американская адмиральша?
Насчет того, что Вы ругнули Валерия нашего, я с Вами согласна. У него абсолютно нет журнального такта, а в своих суждениях он часто руководствуется личными симпатиями и антипатиями. С Терапиано он переборщил и теперь чуть ли не каждую неделю пишет на него по эпиграмме. Уже надоело их читать.
Но я рада, что Вы побывали у Зайцева — он милый, приятный старик, и что Вы познакомились с литературным Парижем. Давно бы пора. Молодец Можайская, что вытащила Вас.
Одоевцева мне предложила послать стихи для «Возрождения». Я их послала — две штуки, — но думаю, что она их не поместит. А то, что не печатают в «Возрождении» стихов Валерия — конечно свинство, мелкое сведение счетов. Недостойно поэтов, имеющих имена. Не восхищена я и тем, что «Возрождение» поместило рассказ Валерия… Валерий определенно не умеет писать рассказов, а в статье его тон неровный <…>. Я уже устала ругать его. Но жаль его ужасно — ему нелегко: родня его очень мало понимает в его поэтической работе, вот он и мечется.
Между прочим, когда Вы были в Москве, не слышали там Булата Окуджаву? Пластинок его нет, но есть звуковые записи, на ленту. Я один раз слышала – прелесть. Если найду, то пошлю то, что переписала <…>.
Целую Вас, мой Ларишон, желаю Вам счастливо переехать и хорошо устроиться <…> Ваша Мэри
31 января 1976. Вашингтон
Дорогой мой Ларишон,
Посылаю Вам вырезку о «Рубеже» — вероятно, Вам интересно будет прочесть это. Кстати, Вы знали этого Яворского? Я — нет. И что это — его имя или псевдоним?
А мне опять не повезло. На русское Рождество все так хорошо началось — была в церкви, оттуда Карина увезла меня к себе. Ужинала у нее и осталась ночевать, провела весь следующий день. Вечером за мной заехали другие знакомые, поехали в кино, смотрели фильм-оперу «Волшебная флейта». И тут опять чудесная моцартовская музыка, милые люди около. Но уезжая из кино — ложка дегтя в бочку меда, а попросту говоря — глупая нога в ледяную лужу. Промочила ногу и через 15 минут приехала домой больная. Впрочем, я болела и до того почти месяц — все перемогалась: два дня на службе, три — дома, а тут свалилась серьезно с воспалением легких. На три недели. Сейчас передвигаюсь, как корова на льду. Но уже хожу на службу. И пишу сейчас на службе — суббота, работы мало.
Очень меня тронули Ваши слова, что Вы бы хотели за мной поухаживать, но этого удовольствия я Вам доставлять не намерена. Я привыкла валяться одна, и это даже не так уж плохо. Одиночество гораздо хуже, когда человек здоров и никого около, не с кем поговорить. Быть может, в Сан-Франциско будет лучше, если найду себе там комнату в приличной тихой семье. Самое страшное для меня — это гром радио. В моем нынешнем доме этого нет, тут принцип: живи так чтобы не мешать другим. Такого комфорта, как у меня здесь, я уже нигде иметь не буду — консьержи 24 часа, если в квартире какая-нибудь неисправность — кран капает или лампа перегорела — звоню вниз, моментально приходит рабочий и исправляет. Заказные письма и посылки консьерж принимает, газеты для меня покупает, когда приходит разносчик, в квартире и охлаждение и отопление, внизу прачечная, где моя негритянка стирает <…>.
В Сан-Франциско придется жить в старомодном доме, но зато не надо будет вести хозяйства. Не хочу. Буду есть в ресторанах и забегаловках — там их сотни.
Ну а Вы как душенька моя? Здоровы? Целую. Не забывайте меня
[К письму приложена вырезка из газеты «Новое русское слово» (1976. 29 янв.):]
КОНЕЦ «РУБЕЖА»
Русская трагедия, разыгравшаяся в долинах Маньчжурии в 1945 году, обильно пролившаяся русскими слезами, русской скорбью, — в анналы мировой истории почти не попала.
То ли человечеству, ликовавшему тогда над только что поверженными в прах двумя тоталитаризмами, было не до затерянного где-то там, в медвежьем углу Китая, кусочка русского народа…
То ли слишком уж плотно и слишком быстро захлопнулись ворота края, как только вошли в него советские танки. Но только пустующих страниц летописи теперь уже не заполнить.
Тем больший интерес могут представлять и крупицы знаний, сохранившихся в памяти отдельных уцелевших очевидцев. Год-два тому назад на страницах «Н<ового> р<усского> с<лова>» были трогательные воспоминания Валерия Перелешина о харбинском «Рубеже» — малом литературно-художественном детище харбинских журналистов, писателей и поэтов.
Журнал издавался более двух десятилетий и разлетался желанным гостем по всему русскому Китаю, а порой и дальше его.
Прочувствованная статья поэта отозвалась неизбывной грустью в сердцах харбинцев: газетная вырезка с нею залетела даже в СССР и, пройдя цепочку добрых рук, легла на стол автора этих строк.
В воспоминаниях Валерия Перелешина отсутствовали последние звенья биографии журнала, под белым пятном неизвестности оставалось и все относящееся к смерти журнала, о чем лишь строились догадки. Пробившись в мою заснеженную уральскую избу, перелешинские воспоминания, не знавшие ничего о смерти «Рубежа», попали в самую точку: в засыпанной снегом избушке жил как раз человек, на руках которого и «умер» «Рубеж». Можно сказать даже больше: оба они умерли вместе, одновременно, в обнимку, так сказать <…>.
Гудели сумасшедшие августовские дни 1945 года. По улицам Харбина носились зеленые машины, скрежетали гусеницы танков, стучали каблуки солдатских сапог. Город наводняйся вооруженной до зубов армией. Было странно и страшно. Начали исчезать люди…
Уже опустело редакторское кресло «Рубежа». Е. С. Кауфман[167], далеко не безызвестная в газетном мире Дальнего Востока фигура, исчез одним из первых, по-видимому, даже значительно опередив события. Горькая история его внезапного перемещения в подвальное небытие довольно поучительна. В числе различных представителей населения города он приехал в воинский штаб приветствовать русскую армию. Делегацию приняли, переписали, — а потом почти всю отвели в тюремные камеры… Евгений Самойлович умер спустя лет 15 в уральском городе Краснотуринске, работая чем-то вроде фельдшера.
Был у «Рубежа» и секретарь редакции — Леонид Павлович Жаров[168], многолетняя правая рука у Кауфмана еще по газете «Заря», прихлопнутой японцами от испуга вскоре после Ялтинской конференции. Человек артистического склада, обаятельный и с явным эмоциональным перевесом над рассудком, Жаров никогда не значился в числе претендующих на прозорливость. И все же в нужную минуту оказался прозорливее тысяч других — может быть, потому, что меньше всего пользовался рассудком: 12 августа, за два дня до прибытия первого советского десанта, благоразумно отбыл с семьей из города в беженском поезде на юг. Отбыл вопреки желанию семьи, вырвав ее согласие лишь под угрозой самоубийства (вставал уже на табуретку с петлей на шее!). Нельзя найти большего доказательства преимущественной ценности интуиции как компаса по морю жизни. Останься Жаров в Харбине — его ждала бы горькая участь других журналистов. Отъезд же в Тяньцзин круто все изменил. Отсидевшись там, он в 1955 году благополучно прибыл с возвращенцами в Новосибирск и столь же благополучно, хотя и небогато, прожил еще несколько лет <…>.
22 августа 1945 года! Вот дата смерти «Рубежа», которую не знал поэт Перелешин. В обезумевшем от невиданных событий городе все бурлит, куда-то мчится, торопится. Мое «Харбинское время» (в этой газете я статейщик-очеркист) вышло с взволнованным заголовком в центре страницы: «Русские! Русские! В Харбине! Пришли, прилетели, приплыли!»
Русские, русские…
Вдруг вспоминаю: «Рубеж»! Надо же выпустить очередной номер. После редактора и секретаря я в журнале следующая по нисходящему рангу инстанция: старший сотрудник. А если точно — единственный штатный сотрудник, а если еще точнее — обычная редакционная ломовая лошадь, имеющая много ипостасей, но делающая одно: заполняющая журнал текстом. Разным. Начиная от музыкальной рецензии и кончая словесным оформлением иллюстраций с заранее заданным количеством став…
