До лифта двенадцать шагов. Двенадцать шансов, чтобы мои нервы меня подвели. Я оглядываюсь на выход. Я знаю, что не стоит этого делать, но оглядываюсь.
Ты все еще можешь убежать, Пит. Ты так хорошо умеешь убегать. Ты настоящий чемпион в этом деле.
Выход — черная дыра позади меня, усиливающая гравитацию. Она тянет меня с той же силой, что и чизкейк, когда мой желудок разрывается от паники. «Сдавайся», — говорит он. Беги. Сделай уже это. Не убежишь сейчас — столкнешься с тем же выбором, только в следующую секунду, и в следующую, и в следующую после этого. Как думаешь, сколько раз ты сможешь продержаться?
— Одиннадцать… двенадцать.
Я шумно выдыхаю. Я даже не осознавал, что считаю, не говоря уже о том, что считаю вслух. Я нажимаю потной подушечкой большого пальца на кнопку и радуюсь, что двери сразу открываются. Я вхожу внутрь, держась неподвижно, как покойник, и не оглядываюсь, пока не слышу, как двери с шипением закрываются за моей спиной.
Часть меня надеется, что дверь в маленький переоборудованный кабинет будет заперта. Она открыта. Ручка легко проворачивается.
Та же часть меня надеется, что кровать будет пуста. Она не пуста. Почти ничего не изменилось в импровизированной больничной палате: черные потертости, оставленные колесами кровати на пороге, полосатый свет, отражающийся от белого линолеумного пола, окно, выходящее на дом с плоской крышей, под тем же октябрьским небом.
Отличие состоит в том, что единственная обитательница комнаты сидит на кровати, сложив руки на коленях мятно-зеленой больничной робы. Ее глаза очень спокойны.
— Привет, Питер, — говорит она.
Облегчение накатывает на меня как цунами. Я бросаюсь к ней. Пистолет с грохотом падает на пол, и я крепко обнимаю ее. Я смеюсь и плачу ей в плечо. «Ты жива, — шепчу я, и мои слезы льются на ее одежду. — Ты в порядке. Я так боялся».
Только все это не так. Я хотел бы, но не могу… Вместо этого я закрываю за собой дверь, а затем с трудом, дюйм по дюйму поднимаю руку, пока пистолет не упирается ей прямо в лоб.
— Здравствуй, мама, — говорю я.
РЕКУРСИЯ: 5 ДНЕЙ НАЗАД
Мы стояли на парковке, зябко кутаясь в пальто, потому что поднялся ветер. Гигантское здание музея заслонило собой весь солнечный свет. Бел не спеша ушла вперед, но мама остановила меня, взяв за руку.
Она обхватила мое лицо ладонями. В ее глазах лучилась гордость, и искры этого огня долетели и до меня, и я тоже засиял.
— Питер, сегодня все состоится только благодаря тебе и твоей сестре. Моя работа, моя жизнь — ничего этого без вас у меня бы не было, ты это понимаешь?
Да, мама, теперь понимаю.
СЕЙЧАС
Невероятные вещи происходят ежедневно. Не стоит удивляться, когда они случаются с вами.
Я стою в штаб-квартире секретной разведывательной службы Великобритании, реву и умираю от желания поссать. Я навел пистолет на собственную мать, и когда она говорит, ее голос спокоен, как озеро в безветренный день.
— Что она тебе сказала?
Она. Есть только один человек, о котором мама говорит таким тоном.
— Ничего. Бел мне ничего не сказала. Я сам все узнал.
— Что узнал?
Я смотрю на нее во все глаза, игнорируя вопрос. Пульсация в черепной коробке нарастает, как будто кровеносные сосуды в висках пытаются протолкнуть наружу мраморные шарики. Черные пятна пляшут у меня перед глазами.
— Питер…
— Ты не могла устоять, да? — Мое зрение проясняется, и я вижу, что она примеряет Взгляд № 49: «Озадаченная материнская забота».
— Или ты даже и не пыталась. Близнецы — два разума, две жизни под контролем, с самого момента зачатия. У тебя была идея фикс, и вот представилась возможность воплотить ее в жизнь. Ты, наверное, сочла это за провидение. Какой ученый смог бы устоять?
— Питер, я…
— «Тебе станет лучше, Питти!» — хриплю я сиплым от слез голосом. — «Мы справимся с этим вместе, Питти». Так ты говорила. Ты врала. Все это время, всю нашу жизнь ты врала, я боялся, а Бел злилась, потому что такими создала нас ты. Чтобы мы читали настроение друг друга и программировали мысли друг друга. Пиши, читай, читай, пиши. Белый Кролик, Красный Волк!
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Я выкрикиваю наши кодовые имена. Из-за острой боли в плече пистолет дрожит в моей руке, и мама морщится. Интересно, она вообще воспринимает нас как Питера и Анабель или же мы так и существуем в ее мыслях под нашими кодовыми именами?
Озабоченного взгляда как не бывало: она попыталась, потерпела неудачу и двинулась дальше. Теперь ее лицо застыло в маске изумленной невинности.
— Питер, я не понимаю, о чем ты говоришь, — она плавно качает головой, но не прерывает зрительного контакта. — Да, я лгала. Я признаю это. Я работаю на правительство, и это значит, что иногда мне приходится лгать, даже вам. Но я никогда, никогда не сделала бы вам ничего плохого. Я знаю, что тебе страшно. Я все понимаю, дорогой. Но то, как ты мужественно с этим борешься, и чего ты достиг перед лицом своих страхов… я ужасно горжусь тобой.
Ну, это, по крайней мере, правда. Она мной гордится. В памяти всплывает слово, которым она меня описала, и я произношу вслух.
— Я экстраординарный.
— Вот именно, — убежденно говорит она. — Так и есть.
И только тогда я действительно понимаю, что в ее глазах это оправдывает ее поступок. Мама не представляла себе ничего хуже посредственности.
Я помню, как стоял в ее кабинете два с половиной года назад, напившись в первый и единственный раз в своей жизни, и мама показывала мне заметки о необычных способностях экзотических животных — ядовитом осьминоге, доисторической мухе с крыльями, а я развлекал ее арифметикой.
Они — реакция на угрозу окружающей среды, Питер. И это тоже.
Каждым атомом своего существа она верит, что сделала мне подарок.
— Я не хочу быть экстраординарным. Я просто хочу перестать постоянно бояться.
Она пожимает плечами.
— Этого никто не волен выбирать, Пит.
Я не могу глотать, не могу дышать. Я так зол.
— Это больно, ты понимаешь? — завываю я. — Понимаешь, что то, каким ты меня сделала, мучит меня каждый день?
Она выглядит удивленной.
— Я не понимаю, о чем ты. Я бы никогда не причинила тебе вреда. Я люблю тебя, ты мой сын.
— Ты любишь меня, — глухо повторяю я. — Я твоя работа.
Уголок ее губ дергается, словно треснула маска, но я не могу истолковать это выражение. Не могу читать ее мысли. И, наверное, никогда не мог.
— Питер, — говорит она. — Прошу. Давай успокоимся. Поговори со мной. Если ты говоришь то, что я думаю… то это невозможно.
— Не надо. — Мой голос твердый и ровный, и она замолкает, не сводя глаз с пистолета. — Я был в твоем кабинете. Я нашел твои записные книжки — те, что спрятаны. Я все знаю.
— Мои… записные книжки? — Теперь она выглядит озадаченной, испуганной, пораженной, обиженной. — Питер, это сложные идеи, записанные стенографически. Я не знаю, что ты там прочел и как сумел во всем разобраться, но…
— Ингрид тоже их читала. Она все подтвердила. — Я молю ее прекратить, просто не лгать больше. Я держу пистолет, и я умоляю. — Вот так. Ингрид… Ана призналась. Так что перестань притворяться. Я знаю.
Ее лицо наконец застывает с выражением, которого я никогда раньше не видел. Лучше сразу присвоим ему порядковый номер — Взгляд № 277: «Жалость. Безнадежная, тягостная жалость». И прежде чем она открывает рот, я уже знаю, что она собирается сказать.
— Питер. — Голос у нее невыносимо ласковый. — Ингрид не существует.
РЕКУРСИЯ
Мы втроем сидели на корточках в роще за школой, деревья вокруг горели осенним огнем. Мы слышали крики, хруст подлеска и топот бегущих ног, приближавшихся с каждой секундой. Я потел, дрожал, чудом функционировал, уже даже не в состоянии паники — далеко за ее пределами.
