— В Рыбинске. В гостинице, — успел пискнуть я.
— Завтра я буду у вас в номере, и мы договоримся.
По — правильному я должен был бы написать эту речь без всяких знаков препинания. Их не было, был поток непрерывающихся слов, даже не слов — звуков. Обращаясь ко всем, Сац бросила безапелляционно:
— Вы мне все нравитесь.
И исчезла.
На протяжении многих лет жизни я часто встречался с Натальей Сац и никогда не мог не изумляться ее натуре. Иногда я восхищался ею, нередко негодовал, но что меня всегда поражало — ее вулканическая энергия. Я никогда не видел Наталью Ильиничну вялой, унылой, даже меланхоличной, а уж тем более на что‑либо жалующейся. Вечно она что‑то создавала. Ее организационный талант феноменален, а искусство привлекать на свою сторону всех поистине было фантастичным. Я сам видел, как она в период создания Театра для детей и юношества в Алма — Ате дружески и как бы наивно обнимала первого секретаря ЦК КП Казахстана Шаяхметова, целовала и называла «дорогим и замечательным Шаяхметиком». И важный, величественный Шаяхметов только жмурился.
Нет, нет, в Наталье Ильиничне было что‑то от… таинственной ворожбы. Я знал немало людей, которые недолюбливали Наталью Сац. И я частенько на нее сердился. Но, согласитесь, основать первый в мире детский театр в Москве, создать Театр для детей и юношества Казахстана и уже в почтенном возрасте осуществить идею Музыкального театра в Москве и, в довершение чуда, построить для него великолепное здание на Ленинских горах — «вы, нынешние, ну — тка!»
…На следующий день после концерта в клубе, рано утром, когда я только еще приводил себя в порядок, раздался стук в дверь.
— Кто там?
— Наталья Сац.
Я открыл дверь и извинился за свой неухоженный вид, за беспорядок. Ничего этого Наталья Ильинична и не видела, ее интересовало дело.
Вернувшись в самом конце 1943 года в Москву (к тому времени я уже забросил костыли и обходился одной палочкой, которую однажды забыл в магазине и тут же решил: раз забыл, значит, долой и палочку!), я устроился работать в театр, который, по — моему, и названия не имел и располагался в клубе «Красный луч», в здании, примыкающем к МОГЭСу.
Об этом театре у меня в памяти остались два ярких воспоминания.
Одно — весьма забавное и милое. В первый же день пребывания в этом театре после репетиции я, еще ни с кем не познакомившийся, одиноко побрел домой. Но в клубном же дворе меня догнал совсем юный актер этого театра и спросил:
— Вам в какую сторону?
— К метро «Новокузнецкая».
— Мне тоже, — отозвался молодой человек.
И мы пошли в метро.
Юноша показался мне интеллигентным, деликатным, в чем‑то даже старомодным. Подобные ему, вероятно, существовали в пушкинские времена. Болтая о том о сем, мы спустились в метро и доехали до «Площади Революции».
— Мне пересадка, — сказал я.
— И мне, — отозвался юноша.
Мы перешли к платформам «Охотного ряда». Я протянул спутнику руку и сказал:
— Мне в сторону «Парка культуры».
— Мне тоже, — удивленно произнес Виталий — так звали моего нового знакомого и коллегу.
Мы сели в вагон, и, подъезжая к «Дворцу Советов», я вновь протянул свою ладонь, сказав:
— Мне здесь выходить, до свидания.
— Мне тоже, — опять аукнулся, уже улыбаясь, спутник.
Мы вышли из метро. Я сказал:
— Мне на Метростроевскую улицу.
— И мне, — отозвался Виталий.
Дойдя до Зачатьевского переулка, я пояснил, что живу здесь, во дворе монастыря.
— Я тоже! — уже почти закричал Виталий.
И что же выяснилось? Мы давным — давно — я с 1935 года, а Виталий с рождения — живем во дворе Зачатьевского монастыря бок о бок, и Виталий с детства дружит с моей кузиной Марьей Красавицкой. Надо же быть такому совпадению! Я должен сказать, мы подружились с Виталием Блоком в тот же день и, видимо, навсегда. Теперь дружим семьями, и на днях он заходил проведать меня здесь, в больнице, где я пишу эту главу, слегка оправившись после тяжелой операции.
И второй случай, я бы сказал, психологический.
Режиссер этого театра — мне не хочется называть его фамилию — написал пьесу, в которой шла речь о наших союзниках по войне — американцах и англичанах, о том, что они до сих пор не открывают второй фронт и мы вот уже который год фактически несем только на себе главные тяготы войны, хотя и ценим африканские успехи Монтгомери, изгонявшего фашистов из Тобрука, Аль — Аламейна и т. д. Действительно, хотя наши успехи на фронтах были очевидны и быстры, и небо Москвы чуть ли не ежевечерне сверкало фейерверками побед, и воздух гремел от торжественных пушечных выстрелов, особенно когда победы одерживались крупные и залпы производились из двухсот двадцати четырех орудий, все же открытия второго фронта мы ждали как облегчения, как безоговорочного признака скорейшего окончания войны.
Пьеса уже репетировалась. В это утро я шел в театр и чувствовал на улицах необычное оживление. Не скажу, что я обратил на это особое внимание. Взяли, думаю, еще какой‑нибудь важный город и вечером дадут салют. Но, подходя к театру, у газетного киоска на Пятницкой улице заметил толпу и, протиснувшись к продавцу, купил газету. И сразу понял все. Крупными буквами первая страница возвещала: «Открыт второй фронт!» Счастливый и воодушевленный, я быстрее заковылял к театру. Там тоже царило радостное воодушевление. Но когда вошел режиссер, мрачный и осунувшийся, все притихли. С горечью и даже злобой он сказал:
— Ну вот, открыли второй фронт, теперь пьеса моя пропала. — И, сжав губы, удалился.
Меня потрясло его состояние. Как, думал я, приближается конец войны, будут сохранены сотни тысяч жизней, исчезнут голод и холод, снимем светомаскировочные шторы с окон, загорятся огни! О какой пьесе, пьеске, писульке может идти речь! Да, да, я был потрясен, потому что поведение режиссера — автора было почти неправдоподобным. Какие же могут существовать натуры, как изуродованно, эгоцентрично способны реагировать они даже на всенародную радость! Да, когда мы пишем пьесы, часто подталкиваем персонажи на поступки, которые в данной ситуации совершили или не совершили бы сами. Этого мало. Великие писатели проникали в неведомые нам глубины души других существ, как Пушкин в душу Сальери или Достоевский в душу Смердякова.
Упомяну еще и о том, что в этом театре работала Елена Михайловна Баскакова — когда‑то первая и чудесная исполнительница роли Норы в России.
Театр «Красный луч» распался, и я вынужден был искать другое прибежище. За один год промелькнули три театра. Какой‑то областной, репетировавший в клубе «Правды», возглавляемый маститым старым провинциальным режиссером, в силу возраста глубоко дремавшим на своих собственных репетициях. Затем, не помню, какой по счету (их было много) фронтовой театр, ни разу не выехавший из Москвы, находившийся в глубоком подвале на Сретенском бульваре; скорее не фронтовой театр, а театр — бомбоубежище; Этот театр возглавлял режиссер Резник, но памятен он мне только тем, что там два — три раза мелькнула худенькая молчаливая фигура черненького длинноносого человека в очках, числившегося режиссером. Им оказался никому не ведомый Георгий Александрович Товстоногов, столь ведомый теперь всему миру. Да и с многолетним директором Центрального дома работников искусств Виктором Георгиевичем Тарасовым встретился я там же, он репетировал роль Береста в пьесе Корнейчука «Платон Кречет». Встретился, можно сказать, мельком, а дружим теперь давно. Война всех метала, бросала, кружила в своем оглушительном урагане.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
