— Это моя работа.
— И ты ничего не чувствуешь, когда убиваешь?
Прежде чем ответить, Рен некоторое время рассматривал блики на бутылке.
— Чувствую. — Он поднял голову и посмотрел мне в глаза. — Тебе кажется странным, что я способен чувствовать?
— Нет. Не кажется.
«Я всегда это знала. Что ты способен».
Он отвернулся и замолчал. Чтобы отойти от скользкой темы, я перевела разговор на себя.
— А я всегда мечтала научиться рисовать. Не просто собирать картинки из стекла, а мастерски владеть кистью. Чтобы у меня была целая коллекция масляных красок всех оттенков, которые только возможны, и тогда, находясь в залитой солнечным светом мастерской, я бы рисовала пейзажи. Только для этого надо поступить в Каннскую академию художеств…
Я замолчала, оборвав предложение посередине.
— И в чем проблема?
Сердце сжала тоска.
— Ни в чем. — Я хлебнула сразу столько пива, что едва не подавилась.
Мысли непроизвольно вернулись к прежним мечтам и прежней жизни, какой она когда-то была… Вспомнились веселые посиделки с пирожными у Лайзы, посещение вечеров моды вместе с Саймоном, работа над витражами, прогулки в парке за домом, когда солнце уже садится и гладкая поверхность озера отражает его розовые лучи. И утки. По нему так любят в закатные часы плавать утки.
— Что с тобой?
Мне показалось, что я расслышала в вопросе озабоченность, и это заставило меня грустно улыбнуться.
— Ничего, все в порядке.
— В порядке?
Рен пристально смотрел на меня, а я тонула в его глазах. В те редкие моменты, когда они оттаивали (может, это всего лишь свет от костра?), я чувствовала, как мое сердце начинает гулко стучать в груди, а голову наполняет одно-единственное желание — чтобы он смотрел на меня всегда, вечно. Чтобы вот этот самый взгляд окутывал меня, заворачивая в теплую шаль, защищал, ласкал, оберегал. Вот он — человек, который изменил всю мою жизнь, который разрушил ее. А я все так же сильно любила его, может быть, даже еще сильнее, чем прежде…
— А ведь это все из-за тебя… — вдруг прошептала я. Не сдержалась.
— Что из-за меня?
— Все поменялось из-за тебя. — В сознании задребезжал предупреждающий об опасности колокольчик — «остановись, Элли, помолчи!», — но я проигнорировала его.
Рен прищурился.
— Продолжай.
— А что тут продолжать? Уже нечего продолжать, уже все. Поздно.
— Что поздно?
— Нет. — Я вдруг поняла, что не хочу больше говорить. Ни объяснять, ни пояснять, ни выяснять. Когда в жизни случается дерьмо, не виноват кто-то один, виноваты оба.
На поляне повисла напряженная тишина.
— Я пойду спать.
И отставила кружку прочь.
— Никуда ты не пойдешь, — тихо, но твердо произнесли с той стороны костра.
Желание покинуть это место и скрыться в палатке сделалось непреодолимым.
— Я хочу уйти отсюда.
— Сядь! — жестко приказал Рен.
— Нет! — взвизгнула я и кинулась к палатке.
Пивная бутылка звякнула о землю; краем глаза я успела заметить, как Декстер сорвался с места. Через секунду он прижал меня спиной к дереву. Я часто дышала, слушая, как сердце выбивает барабанную дробь, а кровь тяжело пульсирует в висках. На моей шее сомкнулись горячие пальцы, готовые сжаться в любой момент, если вдруг я попытаюсь сорваться, а между бедрами втиснулось бетонное мужское колено.
— Я не давал согласия на твой уход Мы не закончили разговор.
— Отпусти меня, — жалобно попросила я. Я всего лишь зверек для него, маленький загнанный зверек.
Рен молча рассматривал мое лицо.
— Почему ты сказала это?
Я попыталась отвернуться, но он не позволил — рывком вернул мое лицо в прежнее положение.
— Что произошло из-за меня?
— Не надо…
И он вдруг стал нежным. Одной рукой сдавливая мою шею, второй погладил щеку — нежно провел по ней пальцем.
— Давай, скажи мне. Что случилось из-за меня?
Рен прижался к моему уху, шептал в него, уговаривал.
— Скажи, я жду.
Вдыхая до боли знакомый запах его кожи, я чувствовала, что не могу больше держать все внутри. Слишком давно я хотела сказать это, слишком долго я мечтала произнести эти слова вслух. Сколько раз, лежа на жесткой кровати Корпуса или мчась по темной дороге в Минбург, я представляла этот момент. И вот — он настал. Может быть, теперь меня услышат?
— Я… — От волнения я не узнала собственный голос — сейчас или никогда!
— Я слушаю тебя… — Палец продолжал ласкать кожу, близкое дыхание обжигало.
— Я люблю тебя.
Рука на моей шее застыла, заиндевела; Рен медленно отклонился назад. На долю секунды мне удалось увидеть на его лице растерянность, которая тут же сменилось притворно-равнодушной маской. Его голос охрип:
— Что… ты… сказала?
Я попыталась сглотнуть, но его рука давила на шею так сильно, что я едва не закашлялась. В серо-голубых глазах мелькал водоворот чувств: изумление, недоверие, растерянность, вновь изумление, а после ярость.
Ярость? Но почему она? Он до сих пор не верит ни в меня, ни в мои чувства?
Скулы стоящего напротив человека напряглись, а губы сложились в недобрую усмешку.
— И ты готова подтвердить свои слова, опустившись на колени? — все так же странно улыбаясь, спросил он.
Я затравленно кивнула, несмотря на то, что сердце пронзила боль.
Рен медленно разжал ладонь, убрал ногу и сделал шаг назад.
«Я поставлю тебя на колени… Обещаю…» — всплыли в объятом болью сознании его слова.
Мои глаза начало резать от слез, но, верная своему слову, я стала медленно опускаться вниз. Вот передо мной промелькнула грудь Рена, затем ремень, и когда мои колени коснулись хвои, я уткнулась взглядом в зашнурованные черные ботинки. Пытаясь совладать с онемевшими губами, я несколько секунд молчала, затем тихо повторила:
— Я люблю тебя.
Рен возвышался надо мной, словно гранитная скала, а я боялась поднять взгляд и увидеть его глаза. Боялась прочитать в них то, что уже поняла и без того. Мне казалось, что вставая на колени, я опустилась на лезвие ножа, и теперь мое сердце, разрезанное на части, захлебывается кровью. Я стояла на ночной поляне перед человеком, который с легкостью растоптал чувство, так долго охраняемое мной, — чувство, которое все это время давало мне силы жить. Мою любовь.
Он выкинул ее, даже не взглянув, и теперь мне было все равно, как долго стоять здесь, у ствола, на коленях. Здесь только что решилась моя судьба — решилась окончательно, и я бы, наверное, стояла здесь всю ночь, если бы не рука, резко схватившая меня за воротник и вернувшая в вертикальное положение.
